ИЗ ОФИЦИАЛЬНЫХ ИСТОЧНИКОВ
Берия, Лаврентий Павлович (1899-1953). Маршал Советского Союза, шеф секретной службы СССР. Одна из самых мрачных фигур коммунистической дьяволиады. Сын крестьянина - Берия после Октябрьской революции примкнул к большевикам и уже в молодые годы, благодаря своему недюжинному коварству и жестокости, достиг высокого положения в ОГПУ Грузии.Берия, Лаврентий Павлович
Выдающиеся качества провокатора и убийцы были по достоинству оценены вождем мирового пролетариата, и в 1939 году Берия назначается народным комиссаром внутренних дел (главой печально известного НКВД). В этой должности ярко расцветают таланты Берии как организатора массовых расстрелов и репрессий, беспощадных депортаций и поголовного доносительства. Под руководством Берии создается теневая (зековская) оборонная промышленность, в тайных лабораториях и на испытательных полигонах производятся уникальные по разрушительности виды оружия, в том числе и атомная бомба. После смерти Сталина (которую по слухам Берия сам же и ускорил) группа высших партийных товарищей поспешила избавиться от маршала госбезопасности привычным для той поры способом. Берию обвинили в шпионаже и предательстве и расстреляли. Впоследствии вскрылись факты воровства и неслыханного даже для коммунистического функционера разврата. Среди палачей XX века у Берии, вероятно, был лишь один соперник - его немецкий коллега Генрих Гиммлер. Оба они, так же как и их гнусно прославленные боссы, могли в бесчеловечности конкурировать только друг с другом.
Как бы мы ни относились к персоне Лаврентия Берии, наверняка, многим небезынтересно выслушать еще одно мнение. Хотя, его сложно назвать объективным. Потому что это воспоминания сына о своем отце...
Гегечкори Сергей Алексеевич. Он же - Серго Лаврентьевич Берия. Последние тридцать лет живет и работает в Киеве. Является главным конструктором и директором Института космической техники. Более сорока лет въезд в Грузию был ему заказан: руководство страны боялось политических беспорядков, которые могли бы быть связаны с именем его отца.
Имя Берии ассоциируется с пиком репрессий...
К карательным органам он имел отношение 4 года - с конца 38-го до начала 42-го года. Потом он стал заместителем председателя Совета Министров, курировал военно-промышленный комплекс и атомную промышленность.
Никто почему-то не вспоминает, что еще в 36-ом году в Грузии по его инициативе была создана комиссия по разбору ошибок Грузинской компартии. Он сказал тогда: «Хватит, всех врагов переловили, пора работать».
Когда же в Москве репрессии достигли такого уровня, что Сталин почувствовал угрозу личной безопасности, он решил ослабить давление чужими руками (типичная для него практика). Зная настроение отца, вызвал его в Москву. Тогда отец выпустил из тюрем порядка 600-800 тысяч человек.
А сколько посадил?
Около 20-25 тысяч. Это официальные цифры, признанные историками.
Но сколько перед самой войной было посажено военачальников!
Еще одно заблуждение. К 38-му году большинство военачальников уже отправили на тот свет. При отце не было вообще ни одного процесса: дела Бухарина, Каменева и т.д. относятся к концу 37-го, началу 38-го годов.
Кстати, о военачальниках. Как раз перед самой войной я познакомился с Жуковым. Они сидели с отцом у нас дома и выясняли, кто из офицеров остался жив, и кого надо выпустить в первую очередь. Отец тогда уже предлагал целый ряд мер: введение прокурорского надзора, отмену троек, передачу следственных материалов непосредственно следствию и т.д. Потом говорили, что он это делал для получения дешевой популярности...
Наверное, это некорректный вопрос. Но что вы знаете о многочисленных связях отца с другими женщинами?
Мне кажется, что все это полная чушь. Отец всегда ночевал дома. По утрам мы делали с ним зарядку. Обедал он также всегда дома. День проводил в Кремле. Откуда у него взялось бы время на женщин? Или Кремль был борделем? Многие женщины, кстати, просто вынуждены были давать показания против отца - я знаю, что на них оказывалось давление.
Отец, конечно, монахом не был. Однажды он признался мне, что у него есть внебрачная дочь, которую он очень любит. Он сказал: «Что бы ни случилось, помни, что у тебя есть сестра. Заботься о ней». Мы с ней до сих пор дружны, она живет в Москве.
Вы читали книгу Радзинского «Сталин»?
Нет. Но внимательно смотрел его передачи. Это скорее художественное повествование, нежели документальное. Скажем, его версия, что в течение какого-то времени скрывали смерть Сталина и не вызывали врачей - полный абсурд!
Когда вы узнали, что со Сталиным не все в порядке?
Что у него удар, я узнал в первый же день. Отец позвонил домой и сказал, что не придет обедать. (Редчайший случай!). Объяснил причину. В тот же день был собран консилиум врачей. С самого начала стало ясно: если и удастся вытащить Сталина с того света - в нормальное состояние он прийти не сможет. Правда отец рассказал, что удар случился ночью, но охрана к нему не зашла. Это вполне можно понять, так как им было строжайше запрещено. Но утром они сообщили Маленкову и моему отцу.
Вы надеялись, что отец придет к власти?
Я думал только о том, что дела, которые он ведет, - он сумеет довести до конца. Он заканчивал вместе с Курчатовым работу над водородной бомбой (мы ее сделали на год раньше американцев). Завершилась работа над межконтинентальной ракетой. Кроме того, к тому времени Сталина буквально обуяла идея третьей мировой войны и нашего мирового господства. Я присутствовал на некоторых совещаниях, когда он давал указания ускорить производство тех или иных видов оружия. Он мечтал, чтобы в истории осталась мощная индустриальная держава, выигравшая войну во главе только со Сталиным. Я убежден, что в скором времени были бы уничтожены все, кто находился в этот период рядом с ним: и Маленков, и Хрущев, и мой отец. Так что, я думаю, многие испытали облегчение.
Почему же ваш отец вместо того, чтобы оказаться у власти, попал в тюрьму?
Он стал добиваться рассмотрения репрессий 36-37-го года. Комиссия ЦК под председательством Хрущева записала в своем постановлении, что Берия поступает опрометчиво, выступая с этим предложением. Но ему все же удалось настоять на создании комиссии по реабилитации. Он был убежден, что надо не только пересмотреть историю, но вынести все документы на открытый съезд партии. Он хотел, чтобы каждый член ЦК рассказал о своем участии в репрессиях, и чтобы было принято решение о возможности дальнейшего пребывания у власти по каждому персональному члену Политбюро.
Кроме того, он был против колхозов (любимое детище Хрущева) и против жесткой централизации вокруг Москвы.
Почему все же его арестовали?
Кому-то было невыгодно вынесение многих документов на открытый съезд. Отцу, кстати, многие доброжелатели говорили: «Что ты суетишься! Не нужно съезда. Просто бери власть в свои руки и все!» Он же сказал, что с волюнтаризмом покончено навсегда.
Сколько лет было отцу, когда его арестовали?
53 года. Ровесник века.
Когда вы узнали, что его расстреляли?
Я узнал в тот же день. Я находился на заседании в Кремле вместе с другими академиками-ядерщиками: Курчатовым, Иванниковым, Щелковым. Военные летчики-испытатели, которые со мной работали, зная, где я нахожусь, позвонили мне около часа дня и сказали: «Серго, отца в живых больше нет. Тебя тоже убьют. Мы подготовили самолет, чтобы тебя вывезти. Выходи, мы за тобой заедем».
Вы сразу поверили?
Да. После его ареста стали фальсифицировать против него показания свидетелей.
Я честно объявил, о чем мне сообщили по телефону. Коллеги помолчали, потом сказали: «Знаешь, Серго, принимай решение сам». Я видел, что они потрясены, ведь они были очень близки с отцом, можно даже сказать, что они дружили. Я вышел из кабинета и по дороге на улицу все продумал: «Вдруг отец еще жив, и мой побег будет косвенным подтверждением его вины? Во-вторых, моя жена была на восьмом месяце беременности. Дома меня ждали две дочери - двух и пяти лет - и мама. Разве можно в этой ситуации спасать собственную шкуру и оставить их на произвол судьбы?» Я объяснил все товарищам. Они чуть ли не силой стали запихивать меня в машину. Но я человек твердый - если упрусь, меня не переубедишь. Тем более, я понимал: в моей жизни настал очень ответственный момент. От моего поступка может зависеть будущее многих людей.
Я вернулся на заседание. Курчатов обнял меня, расцеловал и сказал: «Серго, ты поступил правильно, хотя мы не решались тебе дать этот совет. Мы тут все обсудили и решили принять все меры, чтобы ты и твоя семья были в безопасности. Отцу, если все правда, - уже не поможешь». При мне они позвонили Хрущеву. Он стал говорить, чтобы я не волновался, а спокойно ехал на дачу к детям. Мол, вся эта информация - полный бред. Не успел я выйти на улицу, меня посадили в машину и действительно сначала привезли на дачу. Я успел увидеть жену, детей, маму. Но нас сразу же разъединили. Потом арестовали и предъявили обвинение. Я, кстати, тогда не знал, что маму тоже арестовали.
За меня заступались многие ядерщики, в том числе и Капица, хотя до сих пор считается, что он был врагом отца. Он участвовал во всех акциях по освобождению меня и моей матери.
Надеялись ли вы избежать участи отца?
После полутора лет, которые я провел в одиночке - я уже ни на что не надеялся. Но вдруг мне объявили, что никаких оснований держать меня в тюрьме нет и меня помиловали. Я устроил грандиозный скандал - помиловать можно только осужденного. Следствие же не доказало ни одного обвинения.
А что вам «шили»?
Свержение советской власти, связь с «Интеллиджент сервис», участие в террористической организации по устранению Хрущева и Маленкова. Просто дегенератизм какой-то.
Мама тоже провела в тюрьме полтора года?
Причем с ней проделывали невероятные вещи, о которых я узнал позже, после выхода из тюрьмы. Однажды меня вывели на прогулку в тюремный двор, приковали к стене. Вышел взвод автоматчиков и мне зачитали смертный приговор. Оказывается, маму в это время подвели к окну, чтобы она видела эту сцену, и предложили ей подписать бумаги, в которых говорилось, что мы с ней, хоть и не участвовали лично, но были хорошо осведомлены о всех злодеяниях отца. Ей сказали: «Если вы не подпишите бумаги, сына расстреляют. И его смерть будет на вашей совести». Мама ответила: «У меня нет гарантий, что после того, как я подпишу эти бумаги, вы не убьете сына и меня заодно». Отказалась. И упала в обморок.
Что вы чувствовали, стоя под дулом автоматов?
Когда меня привели в камеру, я был абсолютно седым.
Почему вы сменили фамилию? Вам было стыдно за отца?
Я от своего отца никогда не дистанцировался. Как личность меня сформировал именно он. Я понимаю, что в той системе невиновных - нет. Но отказаться от отца я никогда не мог. Наоборот, я решил всеми своими поступками доказывать, что даром ничего не получил и своим примером реабилитировал память об отце.
Но когда я выходил из тюрьмы, мне выдали паспорт, в котором значилось: «Гегечкори Сергей Алексеевич».
Это мамина фамилия?
Фамилия-то мамина. Но почему сменили отчество? Я выбросил этот паспорт. Мне сказали: «Другого паспорта вы не получите. Мы оберегаем вас от народного гнева». Потом несколько раз я терял этот паспорт и обращался с просьбой восстановить и фамилию, и отчество. Ничего не получилось. Так что я и сейчас Алексеевич. После перестройки я снова обратился с просьбой о смене фамилии. Без метрики это оказалось невозможным. Мне помогли друзья, которые где-то в архивах раздобыли ее. Так что жду очередного решения. На этот раз, надеюсь, справедливого.
Почему не уехали, как Светлана Сталина или Сергей Хрущев?
Меня приглашали и американцы, и англичане. Но для меня это было неприемлемо. Если человек хочет создавать что-то полезное, он должен делать это на родине. В любых, самых нечеловеческих условиях. Светлана - женщина. Хрущев не работает там по специальности. Я же свою работу люблю. Кроме того, мой отъезд означал бы признание вины отца.
avtomat-kx.livejournal.com
БЕРИЯ Лаврентий Павлович. Советский политический и государственный деятель. Родился в 1899 году. С 1921 года на руководящих постах в ЧК-ГПУ Закавказья. Первый секретарь ЦК КП(б) Грузии. Министр Внутренних дел СССР. Заместитель председателя СНК. Член ЦК КПСС. Член Политбюро. Герой Социалистического труда. Маршал Советского Союза. Входил в ближайшее политическое окружение Сталина. Один из организаторов массовых репрессий. В июне 1953 года арестован, по обвинению в заговоре с целью захвата власти. В декабре 1953 года расстрелян.
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ.
Константин Смирнов. — На канале НТВ “Большие родители”. Программа, в которой мы встречаемся с детьми из известных семейств. Они рассказывают нам о своих близких, о людях, которые их окружали, о времени, в котором им довелось жить. Сегодня мы беседуем с Серго Алексеевичем Гегечкори, сыном Лаврентия Павловича Берия.
Серго Алексеевич, как вас называть: Серго Алексеевичем или Серго Лаврентьевичем?
Серго Берия.
— Хотя, мне паспорт выдали на имя моей матери, а отчество изменили на неизвестно чье, в действительности, меня зовут Серго Лаврентьевич Берия.
К.С.
— Серго Лаврентьевич, почему вам поменяли отчество? Фамилия, насколько я понимаю, это фамилия вашей мамы?
С.Б.
— Моей матери.
К.С.
— А почему поменяли отчество, и как это происходило?
С.Б.
— Когда правительство приняло решение о прекращении следствия по поводу моей матери и меня, так как, в так называемых, преступлениях моего отца мы не участвовали. Было принято решение о нашем освобождении. И, когда оформлялись документы, опять-таки по указанию, как называли это раньше, инстанции, то есть, непосредственно правительства, мне была изменена фамилия. Я спросил, на основании чего это делается и почему. То, что фамилия моей матери, это еще понятно, а отчество Алексеевич, непонятно откуда. На мой вопрос мне ответили, что это делается для скрытия моего реального имени и в моих интересах, чтобы уберечь меня от гнева народа. Я сказал, что попытаюсь все же эту фамилию и отчество изменить. В дальнейшем я несколько раз терял паспорт, но получал с таким же именем и отчеством. Должен признаться, как это не смешно, уже нет того государства, нет партии и нет тех людей, которые эти решения принимали. Но фамилию, которую мне дали я до сих пор не могу изменить. Несмотря на то, что я живу уже в новой стране, на Украине, я гражданин Украины. Мне предлагают обратиться в Министерство внутренних дел, или как сейчас я точно не знаю, называется, Федеральное бюро, для того, чтобы мне восстановили мою настоящую фамилию. Но я больше никуда обращаться не буду, я просто решил выпускать книги, которые я про отца написал, под моим именем реальным. И все друзья мои, и сотрудники зовут меня настоящим моим именем, отчеством и фамилией. Причем, это происходит в течение всех сорока с лишним лет, которые прошли после этих событий.
К.С.
— Вы родились в 1924-м году, и до какого времени вы жили в Грузии?
С.Б.
— Мы переехали с матерью в Москву в конце 1938-го года, вместе с отцом, когда его перевели в Москву. Моя мать не хотела ехать в Москву, также как отец. Но отец был вынужден, потому что было решение политбюро по его переводу. А мы с мамой остались в Тбилиси. Была договоренность устная, как нам сказал отец, с Иосифом Виссарионовичем о том, что отец временно едет на работу в Москву, и в течение 1,5-2-х лет он вернется обратно в Грузию. И, собственно, поэтому мы остались в Тбилиси. Об этом узнал Иосиф Виссарионович. Соответственно, прореагировал очень резко и прислал начальника своей охраны, генерала Власика с указанием за 24 часа все живое, оставшееся в семье Берии в Тбилиси, немедленно доставить в Москву. Забрали мою мать, меня, двух бабушек, которым было за 70 или там под 80, глухонемую тетку и двух котов. Все это загрузили в вагон специальный и мы переехали в Москву.
К.С.
— Когда вы жили в Грузии, с отцом и мамой, что это была за семья, кто бывал в доме, насколько дом был открытым?
С.Б.
— Дом абсолютно был открытый. Из наших знакомых, все, кто хотел приходили: мои друзья, друзья моей матери, друзья отца по работе и вне работы. Обедали мы всегда в одно и тоже время, и всегда у нас кто-то за столом был из гостей. Очень хлебосольный дом был, я сам по себе своих друзей принимал, а мои родители всегда были очень рады, когда кто-то из их товарищей и знакомых разделял, так сказать, трапезу.
К.С.
— А кто приходил в дом?
С.Б.
— Очень много художников, с которыми отец дружил, писателей. Меньше партийных работников, потому что они встречались в период рабочего дня, очень много спортсменов, но не молодых, а те, которые тренерами были там, организаторами спортивного движения. Это было связано с тем, что отец всегда спортом увлекался и в организации спортивных обществ принимал активное участие.
К.С.
— Вы сказали, писатели, артисты, а кто, вы помните?
С.Б.
— Был такой театр известный, он, конечно, до сих пор известный, театр имени Руставели. Тогда этот театр возглавляли такие знаменитые актеры, как Хорава, Васадзе и ряд других. Режиссером был Ахметели, тоже очень известный режиссер. В дальнейшем, его советская власть «отблагодарила» тем, что его арестовали и он погиб. Дело в том, что отец интересовался новыми постановками и т.д. Это был не просто праздный, личный интерес, а это было связано, видимо, с поднятием культурного уровня общества в тот период. А с художниками он дружил потому, что он сам очень любил рисовать и рисовал довольно профессионально. Дело в том, что он в молодости стремился окончить строительный институт, архитектурный факультет в Баку. Сначала он окончил Высшее техническое училище в Баку, а потом успел три курса архитектурного факультета закончить. Несколько раз он пытался уйти с той работы, на которой он находился, заявление писал, но партийные органы его не отпускали. Правда, один раз отпустили на три месяца и обратно вернули. Это стремление его уйти с партийной и оперативной работы в НКВД, уйти с этой работы у него было до того, как его назначили секретарем ЦК Грузии. Вот тогда он матери сказал: “Все, уже никуда я не денусь”.
К.С.
— То есть, он уже вошел в такую номенклатуру, что это было…
С.Б.
— Да, уже уйти было бесполезно. Уйти можно было, так сказать, уже в небытие только.
К.С.
— А каким он был отцом?
С.Б.
— Вы знаете, практически он меня сформировал. Вот, какой я есть, хороший или плохой — это его заслуга. С шестилетнего возраста он поднимал меня в шесть часов утра, и до последнего дня своей жизни мы делали совместно зарядку, пробежку, обливались холодным душем. Он меня приучил любви к спорту, я в молодости занимался боксом, и дома показывал ему свои достижения по борьбе. Он это стимулировал всячески, это, с одной стороны. Вторая вещь, которой я обязан ему, это то, что я знаю много языков и хорошо: немецкий, английский, я читаю на семи языках, перевожу техническую литературу. Он приносил домой книги на немецком языке и говорил: “Вот, прочти, я не успеваю освоить, ты мне сделай короткую выжимку из нее, какие основные идеи”. Приносил и на русском языке. Это книги были по истории, я хорошо помню книги о реформизме в Германии, например. То есть, он подбирал такие книги, которые, он считал, нужны мне для основных знаний. Когда он приходил домой на обед, а он старался это делать ежедневно, но за исключением очень редких случаев, часик после обеда мы с матерью и с ним беседовали, о том, что мы прочли нового, что нас заинтересовало и т.д. Особенно он любил книги, связанные с древней историей и историей Грузии. В отличии от отца, моя мать, в сегодняшнем понимании, была националистка, это не значит, что она к России плохо относилась. Она с большим уважением относилась к русской культуре и была очень довольна, что я росту в окружении русской культуры. Но Грузию она особенно любила, особенно за нее страдала. И очень много было у матери с отцом, ну если не столкновения, то споров по поводу того, что происходит в Грузии. Она же знала, что близких ее родственников перебили во время восстания в 1924-м году или арестовали, или сослали, или расстреляли. Это она ощущала непосредственно. Очень много родственников моего отца тоже пострадало от советской власти. Кроме того, я должен сказать, что я по натуре увлекающийся человек. И я к Владимиру Ильичу Ленину с большой теплотой и любовью относился. И когда отец увидел, что у меня, видимо, много в этом романтизма, он мне сказал: » Я тебе дам возможность ознакомиться с реальными документами деятельности Владимира Ильича, с другой стороной его жизни, а не той, которая у нас сейчас так воспевается». И меня допустили в архив. По его указанию дали подборку неопубликованных писем, распоряжений Владимира Ильича. Я пришел в ужас, я две недели сидел в архиве по вечерам и читал. И, однажды, когда я пришел домой отец меня спросил: “Ну, познакомился? Достаточно тебе показали материалов, которые показывают насколько «человечными» были наши основатели государства. О продолжателях, надеюсь, ты уже знаешь, что они из себя представляют. И те претензии, которые ты мне предъявляешь, они, конечно, правильные…” А я ему говорил, ты же имеешь право выбора, если ты с чем-то не согласен, уйди. У нас много было уже разговоров на эту тему, правда, это не сразу было, а во время войны и после войны особенно, когда начались репрессии, вторая волна репрессий пошла, я его спросил, что если ты с чем-то не согласен, почему ты не уходишь? Но он рассмеялся и сказал, что уйти можно только по ту сторону, как только ты заявишь, что ты принципиально с этой линией не согласен: все, значит, будешь одним из врагов народа. Оставаясь, ты можешь что-то смягчить, на кого-то какое-то влияние иметь. Хотя, на Иосифа Виссарионовича было абсолютно безрезультатно, в этом я убедился. Он все равно будет проводить ту линию, которую он считает правильной.
К.С.
— Что было в архивах такого, от чего вы ужаснулись?
С.Б.
— Например, были непосредственные указания Ленина насчет организации концентрационных лагерей, насчет расстрелов заложников. Больше всего меня удивило — это его указание о наиболее талантливых людей: писателей, философов, вообще деятелей культуры, элиты русского общества для того, чтобы их выслать. Причем, его не интересовало выступают ли они против советской власти. Ему нужно было убрать мыслящую элиту, которая могла осознать то положение, которое сложилось в начале создания советского государства. Это, первое. Второе: документы, связанные с сотрудничеством Владимира Ильича, через Парвуса, с немецким генеральным штабом. В тот период, когда Россия, государство, которое в будущем должно было стать плацдармом деятельности коммунистической партии, было в состоянии войны с Германией. Вот эти вещи у меня вызвали недоумение. Потом я некоторые вещи дополнительно узнал. Для меня стало ясно, что первая группа ленинцев — это были фанатики, которые хотели любым способом прийти к власти, провести свою идеологию диктатуры пролетариата. И просвещенное меньшинство, кем они себя считали, должно было осуществлять жесткое негуманное руководство с непросвещенным большинством и насилу вести их в рай. Причем, все показывало, что они не боялись никаких преступлений перед людьми, считая, что они правы, что в будущем, вот это большинство населения, они приведут в рай. Когда я эту информацию получил, я понял, что это не отход от линии, которая существовала в тот период, в 50-х, 40-х годов, это не отход от ленинизма, а его аппаратное усовершенствование, доведенное до полного подчинения партии всего государства и аппарата.
К.С.
— Ну, а вы с отцом обсуждали это?
С.Б.
— Да, обсуждали. И эти обсуждения все более глубокими становились от года к году, когда он видел, что я до понимания реальных вещей дохожу не только под его влиянием. Все окружение, которое было в конструкторских бюро, руководство военной промышленностью, они понимали, что происходит. И обмен мнений у нас был, несмотря на то, что очень много было доносительства. И, вот как раз, тогда возникли вопросы, которые я ему задавал: что вот ты с чем-то не согласен, ты чего-то добиваешься, что-то у тебя получается, но стоит ли разделять ту тяжесть, которая, твоим участием в этих вещах есть? Он говорит: “ Стоит. Потому что многое все же удается сгладить, удается спасти очень многих людей”. Он говорит, ты посмотри: Туполев, Минц, Королев, масса людей среди выдающихся конструкторов, ученых, которые к военной области имеют отношение, чтобы он или не сидел, или не был бы подозреваем в том, что он, так сказать, мерзавец, шпион и т.д. Он говорит, все эти люди, я говорит, не хочу сказать, что я их спас, но с моей помощью они вышли из тюрьмы, вышли из-под расстрельных статей и т.д. Поэтому, говорит, даже это в маленьком масштабе, это дело. Все военные, которые у нас дома бывают: Рокоссовский, Жуков, Мерецков и т.д. , они же, говорит, тоже все были в тюрьме, ну кроме Жукова, который мог сесть, в любой момент, в тюрьму из-за того, что он открыто выступал против системы политкомиссаров и т.д. Кроме того, он говорит, ты хорошо помнишь, перед войной я вышел с предложением о том, что атомная бомба разрабатывается в Германии, в Англии, тогда в Америке еще работы не велись. Это было в 1939-м году, начале 40-го года. И Иосиф Виссарионович не просто отклонил мое предложение, а он собрал и поручил Молотову провести совещание с привлечением Капицы, Иоффе и т.д. и рассматривался вопрос: начать делать бомбу уже на таком технологическом основании, то есть, большие деньги туда вкладывать или нет. Пришли к выводу, что из-за того, что война на носу, она ожидалась в 1942-м году, приняли решение, что не надо сейчас в это вкладывать деньги, а надо в самолеты, в танки и т.д. Насколько это правильно или нет, я не берусь судить, потому что я не знаю реальных экономических оснований. А отец с этим не согласился. И он продолжал через внешнюю разведку, которой он руководил, добывать материалы, которые в Англии, а потом в Америке уже начали появляться. И отец систематически давил на Иосифа Виссарионовича, и этим самым на политбюро, потому что политбюро ничто было в присутствии Иосифа Виссарионовича, он хозяином был, как его называли за спиной. Он, действительно, таким и был. И только в 1943-м году ему удалось этот вопрос провести. Был такой министр высшего образования Кафтанов, он к атомной промышленности имел отношение по подготовке кадров, семинаров и т.д. Отец поручил ему и еще ряду товарищей отслеживать молодых людей, кончающих специальные ВУЗ ы, физиков, в особенности, которые имеют не ординарное мышление, которые отличаются, скажем, своими знаниями, своими предложениями от обычного уровня хорошо учащихся людей. И вот туда попала фамилия Сахарова. Была специальная комиссия из крупных академиков: Круг такой был, Тамм и еще ряд физиков и электротехников, и вот Сахаров попал к ним на комиссию, и они его отчислили, не приняли в рассмотрение талантливых людей. Какие-то молодые физики, которые знали Сахарова, видимо, лучше, написали письмо моему отцу, что этого молодого человека, очень талантливого, старики убирают, потому что он их не признает, как авторитетов. А у Сахарова характер, действительно, был такой… он, скажем, неправду людям не мог говорить. Он говорил им то, что считал нужным. Отец пригласил его, Сахаров был еще студентом 4-го курса, он его пригласил к себе, потому что его рекомендовали молодые физики, которых он лично знал. И отец расспросил Сахарова, в чем дело. Он сказал, что у меня есть предложения, отличные от тех основополагающих теоретических моментов, которые исповедуют эти старики и поэтому они не хотят со мной иметь дело. Но отец рассмеялся, позвал ряд молодых теоретиков и поручил взять Сахарова под защиту, и будучи еще студентом, он уже был в Курчатовском институте и начал работать над синтезом водородной бомбы, и потом с его помощью, и с помощью очень больших коллективов, которые были созданы, Советский Союз почти на полтора года обогнал Америку в создании водородной бомбы. Она, собственно, уже была полностью сделана не на материалах, полученных от разведки, а самостоятельно.
К.С.
— Из того, что вы рассказали, конечно, несколько неожиданной оказывается фигура вашего отца, но, давайте, вспомним годы, когда вы были еще в Тбилиси и, как вы знаете, в то время шли повальные репрессии, в том числе, и в Грузии, как это соотносить с тем, что вы говорите?
С.Б.
— Я могу сказать следующее: я многое уже знал, когда мы жили в Грузии, но полностью осознать не мог, потому что мне было тогда 12-13 лет. Но я, например, знал, что очень много моих друзей потеряло родителей, мы в школе общались, я это знал. Я знал, что очень много наших родственников по линии матери и по линии отца просто погибли, их расстреляли. Я, например, знал, что было два покушения на моего отца, не вымышленных, рядом со мной убило второго секретаря ЦК, Хацкевич такой был, он был похож на моего отца, тоже в пенсне и шапка у него была такая же, картуз. То есть, я видел, что идет какая-то борьба. Идет борьба, каких-то врагов, с какими-то деятелями. Но знал, что в 1934-м году, после смерти Кирова, эти вещи приняли массовый характер, хотя до этого и Шахтинское дело было и т.д. Но Грузию эти вещи коснулись, в основном, после 1934-го года.
К.С.
— Но ведь отец в это время был…
С.Б.
— Секретарь ЦК. Я вам скажу, тогда еще жив был Серго Орджоникидзе и он, вместе с Кировым, я не знаю, насколько сейчас это в их пользу говорит, они помогали моему отцу в его продвижении. Потому что, когда моему отцу было 19 лет или 18, я сейчас точно не помню, 18-я армия наступала со стороны юга России в Азербайджан. Так вот, через партийные организации был привлечен мой отец, и много других людей, в том числе, и Микоян к работе в разведке, в разведывательном управлении 18-й армии, а во главе этой армии были Киров и Орджоникидзе. Потом, когда по заданию этих органов отец был на нелегальной работе в Грузии, его арестовали меньшевики, и Киров, будучи полпредом России по Закавказью, лично освободил моего отца из тюрьмы. Я почему об этом рассказываю, потому что в этот период, когда еще Орджоникидзе был членом политбюро и находился в Москве, отец писал письма… Очень много есть писем, которые сейчас опубликованы. Не знаю насколько это красиво то, что я сейчас скажу: американцы купили документы в архивах и в Библиотеке конгресса сейчас имеется полный доступ ко всему и там эти вещи опубликованы, поэтому скрывать это бессмысленно.
К.С.
— И что же в этих письмах?
С.Б.
— Некоторые письма непосредственно на имя Орджоникидзе, некоторые на имя Сталина, в ЦК, но присланы Орджоникидзе для того, чтобы он их представил политбюро. В письмах отец пишет прямо, что почти никого из грузинской интеллигенции не осталось, что надо остановиться, что врагов уже нет, так сказать, давим по живому интеллекту республики, если это будет происходить еще несколько лет, то невозможно создание элиты общества, так сказать, грамотного населения и т.д. То есть, уже добирались до вторых, третьих ролей по значимости людей и т.д. Эти документы есть. На это Иосиф Виссарионович прореагировал очень своеобразно, наиболее знаменитых деятелей грузинской интеллигенции без личного (это я подчеркиваю) без личного указания и инициативы Иосифа Виссарионовича почти ни одного не было арестовано. Вот Джавахишвили, историк и писатель, поэты были, которые погибли, которых Иосиф Виссарионович лично знал и имел свою точку зрения на них. Значит, бороться в тот период с мнением Иосифа Виссарионовича было невозможно, если он сам не передумывал. Ну, например, таким образом, спасли философа, писателя, который он сделал перевод “Витязя в тигровой шкуре”. Он, конечно, не был шпионом, ничего подобного. Он очень любил свою родину, был очень грамотным человеком, образование он получил в двух немецких университетах. И его тоже арестовали, вопреки, мнению моего отца. Но в это время отца перевели в Москву и он успел его, как и других людей из-под расстрельных статей вытащить. Сказал ему: давай, занимайся переводом, и он у нас жил несколько месяцев вместо тюрьмы. Я это хорошо помню, потому что меня из моей комнаты выставили, и он там поселился, почти на полгода. Он сделал потрясающий перевод, и когда Иосифу Виссарионовичу дали почитать, он высказал такое мнение: “ Как жалко, что мы его потеряли”. Отец сказал: » Нет, он не потерян. Так что если у вас есть желание с ним повидаться, это можно организовать». И он был у Иосифа Виссарионовича, и тот даже один куплет сам перевел, и Моцубидзе не говорил который, так, чтобы никто не покритиковал. Это, вроде, шутки, так сказать. Эти все письма, действительно, существуют. А Иосиф Виссарионович среагировал на активность моего отца таким образом: он дал указание, и комиссия ЦК приехала и разгромила грузинскую партийную организацию. За неправильную партийную точку зрения, что с врагами покончено, и бороться надо уже только за хозяйственные дела. Есть выговор моему отцу в этот период. Собственно, когда Иосиф Виссарионович принимал решение о переводе в Москву моего отца, то предложения были разные: того же Маленкова предложили на место Ежова, хотя, они все проводили вместе, так сказать, в ежовский период. Поэтому Сталин решил, что человек, который настроен таким образом, как отец, в данный момент ему будет полезен. Кроме того, он грузин и чтобы он хорошего не сделал, скажем, вот по реабилитации и т.д., это будет народом воспринято, как непосредственно действия, Иосифа Виссарионовича. А в этих вещах он был мастак, вы вспомните, когда коллективизация была, как он перегибы коллективизации сразу свалил на других, эти самые, “Головокружения от успехов”. Здесь он сделал то же самое: все указания партии, которые честнейшим образом, воодушевленно проводил Ежов, Сталин свалил на него. Ежов был объявлен врагом народа, и Сталин привел нового человека, потому что он увидел, что в стране назрела такая обстановка, что его личный авторитет уже может пошатнуться. И могут произойти более серьезные вещи. Поэтому он решил сделать передышку. И с приходом моего отца, Иосиф Виссарионович не сопротивлялся его предложениям по введению прокурорского надзора, по передаче целого ряда вопросов министерству юстиции. По запрещению целого ряда, применяемых по указанию и решению ЦК, пыток и т.д. Это все есть в документах. До войны было выпущено 700 000 человек. Значит, я хочу сказать, что это не только заслуга моего отца, но и желание Иосифа Виссарионовича сгладить ситуацию в стране.
К.С.
— Серго Лаврентьевич, но, с другой стороны, с 1938-го года ваш отец возглавляет органы… и опять начинается очередная волна репрессий.
С.Б.
— Я вам хочу сказать следующее: отец мне говорил, что маховик, который был раскручен на определенные вещи, т.е. на репрессии, его сразу остановить целиком нельзя. Потому что каждый сотрудник, начиная с горотдела, сельского отдела, областного и т.д., и т.д. , был настроен, и выучен годами на то, чтобы поймать врага, шпиона, бандита и т.д. Приказом, так сказать, это остановить было нереально. Хотя, уже прокурорский надзор был введен, и какие-то нормы были введены, и начался выпуск этих 700 000 тысяч человек, это тоже за один день не выпустишь их, так? Перед самой войной по указанию ЦК были проведены ряд проверок в авиации и т.д., и опять-таки по решению ЦК, а не по решению моего отца. Через Верховный Суд было арестовано очень маленькое ограниченное количество командных фигур. Это первое. Второе, об этом особенно умалчивается: в 1940-м году, когда возник вопрос о судьбе польских офицеров и вообще элиты польской интеллигенции, было первое открытое столкновение отца с Иосифом Виссарионовичем. Отец отказался выполнять указание Иосифа Виссарионовича без решения политбюро, и записал свою личную точку зрения в эти документы. А смысл этого дела заключался в следующем: Иосиф Виссарионович и, особенно, Жданов с Молотовым, почему-то в этом деле активно фигурировали. Они считали, в связи с тем, что война на носу, и советская армия обязательно войдет в Польшу, советизирует ее, то 300 000 тысяч поляков, которые являлись элитой польской армии и элитой польской интеллигенции, которые попали на территорию Советского Союза, когда был дележ с немцами в Польше, что их надо уничтожить…
К.С.
— То есть, речь идет о Катынских событиях.
С.Б.
— Да, да. Отец был против. Но отец мотивировал свою точку зрения не какими-то отвлеченными гуманными соображениями, это было бесполезно в политбюро о каком-то гуманизме, сохранении жизни говорить и т.д. Он говорил, что польские офицеры будут костяком польской армии, которая будет с полной душой и отдачей бороться с гитлеровской Германией, так как война неизбежна. И все это признают, это вопрос года или двух, и надо создавать на основе вот этого офицерского контингента польскую армию, оснащать ее оружием, подготавливать ее для боевого использования. На это Молотов и Жданов, не Иосиф Виссарионович, сказали ему, что это политически неграмотно, что польское офицерство и та польская интеллигенция, которая находится на территории Советского Союза, никогда не будут поддерживать советскую Польшу. А отец, (это все зафиксировано в протоколах, вы понимаете, это не просто мои рассказы) возразил, что в данном случае вопрос идет не о советской Польше, а о войне с Германией. Сначала надо эту войну выиграть и выстоять, а потом уже распределять, что будет советским, а что будет каким-то еще, и вообще будет ли Советский Союз. Иосиф Виссарионович все выслушал и сделал вывод, что раз Берия не понимает задач, то мы его от этого дела отстраняем, и он был вычеркнут из всех протоколов, как участник этого дела, как человек, которому что-то поручается. Климент Ефремович Ворошилов, как крупный специалист по польскому вопросу, взялся за проведение в жизнь. Он предложил, пусть войска НКВД передадут это дело армии, и армия выполнит свою задачу. Действительно, были эти самые лагеря переданы. То есть, люди на расстрел из лагерей вывозились под конвоем армейских офицеров. Я допускаю, что какие-то части МВД в этом деле, наверное, тоже участвовали, хотя документов таких нет, но я допускаю, что участвовали. Из разговора, который я потом слышал от Меркулова, Иосиф Виссарионович сказал так: что касается предложения Жданова о том, чтобы Берию снять и рассмотреть его поведение, то это мы всегда успеем. А дело в том, что отца тогда спасла одна очень не хорошая вещь. Это 12 или 11 попытка убить Троцкого. Вот эта последняя попытка была поручена моему отцу, а непосредственными исполнителями был целый ряд людей. Иосифа Виссарионовича в тот период интересовало, как убрать Троцкого. Хотя я знаю доклады моего отца и его высказывания, несмотря на то, что он Троцкого как фигуру не жаловал, никакой симпатии к нему он не имел, он говорил, что этот человек более левый, более якобинец, чем Ленин и Иосиф Виссарионович. Эти хоть в одной стране хотят это безобразие сохранять, а тот хочет на весь мир это дело перенести, в мировом масштабе, так сказать. Ну и вот, значит, отца спасло то, что надо было убрать Троцкого. Троцкого “благополучно” убрали. И отца пронесло, хотя он дома сказал, что в любой момент меня может уже и не быть. Это мы дома знали, уже готовы были к этому. Это было до войны. И самое интересное то, что вообще никто не знает, и не хотят знать, как сняли моего отца. Иосиф Виссарионович разделил министерство внутренних дел на два министерства: на министерство или наркомат государственной безопасности и министерство внутренних дел. То есть, тоже НКВД. И моего отца перед войной сделали зампредом и министром внутренних дел. А на эту, выделенную, самую знаменитую часть МГБ, или как она там называлась, назначили Меркулова. Меркулов был сотрудником моего отца. Иосиф Виссарионович, видимо, считал, что Меркулов будет более послушная фигура, которая, не сопротивляясь, будет в дальнейшем, проводить, как Ежов, все начинания партии, которые уже готовились. И только к началу войны, я бы не сказал, что перепуг, но некоторое беспокойство Иосифа Виссарионовича, заставило обратно объединить министерство, и до 1943-го года мой отец возглавлял его. В 1943-м году отец доложил Иосифу Виссарионовичу, и было принято решение более широко развернуть работу по атомной проблеме. Тогда моему отцу были поручены боеприпасы, нефть, транспорт и т.д. Отец сказал, что он просит, чтобы его освободили от министерства государственной безопасности, он видел, что не может противостоять этой политике и решил от этого дела уйти. Тем более, что повод был — атомная промышленность. И он попросил и от НКВД его освободить. Но тогда Иосиф Виссарионович на это дело не пошел, он сказал, что очень много объектов специальной металлургии, химических заводов и т.д., которые для атомного проекта нужны, а они находятся внутри этого министерства. Сталин сказал: сначала, реши атомную проблему, а потом мы, говорит, тебя от этого дела освободим. И, действительно, в 1945-м году его от этого всего освободили, и он перешел полностью на военно-промышленный комплекс и целый ряд экономических министерств, типа: нефти, газа, транспорта, металлургии и т.д.
К.С.
— Серго Лаврентьевич, все, что вы говорите, это малоизвестно, насколько эти факты правдивы?
С.Б.
— Но есть документы, я их читал…
К.С.
— И, тем не менее, как вы знаете, официальной пропагандой, начиная с 1953-го года, образ Лаврентия Павловича преподносится, как исчадия ада, сатаны и т.д. и т.п., как вы думаете, почему все это решили навесить именно на вашего отца?
С.Б.
— Я абсолютно имею четкий ответ и обоснование этого вопроса. Отец был единственный человек, я подчеркиваю, единственный, даже Бухарин, Рыков, Томский, целый ряд других деятелей партии, которые выступали в оппозиции, они не затрагивали святая святых — саму партию. А отец выступил. Мой отец, еще при жизни Иосифа Виссарионовича, выступил с предложением и обоснованием, что пора кончать партийную диктатуру. Потому что уже выросли советские граждане, советские специалисты, идеологически подкованные. И пора партии заниматься воспитанием культуры, пропагандой, то есть, создавать нового человека. А работать, создавать материальные ценности, руководить страной и т.д. должен совет министров, без всяких партийных надстроек, без политбюро и т.д. И это, в первый момент, Иосифом Виссарионовичем было принято, не то, что он согласился, а он готов был это рассматривать.
К.С.
— Но ведь это странно, Иосиф Виссарионович, как известно, возвел партийный аппарат в такой абсолют… Добился такой безупречной работы этого аппарата. Думаю, человек, который приходит к нему с таким предложением, он неминуемо должен быть раздавлен, уничтожен…
С.Б.
— Он его не стал давить, убирать, но он выслушал его и сказал, что это надо обдумать и вынести на обсуждение в малом кругу, то есть, даже не на ЦК, а чтобы все члены политбюро свою точку зрения на это высказали. И такое обсуждение было. Я это от Анастаса Ивановича Микояна уже, после смерти отца, знаю. Мнения разделились: Маленков и Хрущев стали на сторону отца, да, Маленков и Хрущев поддержали моего отца с такой поправкой…
К.С.
— Как поддержали?
С.Б.
— Поддержали, поддержали. Что, да, не надо партии заниматься картофелем, зерном, нефтью и т.д. Она может дать общие стратегические установки, а Совет министров их может реализовывать. Что, действительно, советские люди уже идеологически выращенные за годы советской власти, выигравшие войну, и могут это все реализовывать. Опять-таки, Иосиф Виссарионович это дело не смял, он сказал, что надо потихонечку за ЦК оставлять не диктат: как делать, а контроль, что сделано. Я говорит, тоже так считаю, что надо сделать и т.д. После совещания Сталин сказал: я говорит, рассматриваю выступление Берии, как желание Берии затянуть то, что я хочу сделать при жизни. Он говорит, хорошо понимает, что я знаю, что, конечно, так лучше, но если я не буду давить, не буду повторять тех вещей, которые до войны были, а он уже начал их повторять, то я, говорит, не успею при жизни закончить то, что я наметил. Конечно, говорит, гораздо лучше, чтобы тебя любили, а не ненавидели. Я, говорит, это очень хорошо понимаю, но для этого у меня времени нет. Если буду добреньким, говорит, я должен 50, 100 лет это государство доводить до того уровня, который я считаю нужным. А мне, говорит, надо третью мировую войну выиграть при моей жизни. И Сталин открыто с этого момента пошел на увеличение, колоссальное увеличение вооружений. Все деньги, которые уже государство могло дать на улучшение жизни, на благосостояние людей, которые выиграли войну, восстановили народное хозяйство, чтобы им немножко вздохнуть, он все эти вложения запустил на вооружение, и перед отцом поставил еще одну задачу, это тоже его спасло, почему он его не уничтожил сразу же, Сталину нужна была водородная бомба…
ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ.
БЕРИЯ Лаврентий Павлович. Советский политический и государственный деятель. Родился в 1899 году. С 1921 года на руководящих постах в ЧК-ГПУ Закавказья. Первый секретарь ЦК КП(б) Грузии. Министр Внутренних дел СССР. Заместитель председателя СНК. Член ЦК КПСС. Член Политбюро. Герой Социалистического труда. Маршал Советского Союза. Входил в ближайшее политическое окружение Сталина. Один из организаторов массовых репрессий. В июне 1953 года арестован, по обвинению в заговоре с целью захвата власти. В декабре 1953 года расстрелян.
Серго Лаврентиевич Гегечкори (Берия). Скончался на 76-м году жизни от сердечного приступа, 11 октября 2000 года в Киеве.
Константин Смирнов.
— На канале НТВ “Большие родители”. Программа, в которой мы встречаемся с детьми из известных семейств. Они рассказывают нам о своих близких, о людях, которые их окружали, о времени, в котором им довелось жить. Мы продолжаем разговор с Серго Лаврентиевичем Гегечкори, сыном Лаврентия Павловича Берии.
Серго Берия.
— Знаете, очень много было откровенных разговоров Хрущева, Маленкова с отцом у нас дома. Меня, как правило, не отправляли, я оставался не собеседником, но слушателем этих разговоров, где они всячески критиковали Иосифа Виссарионовича. Но они говорили, что пока он жив, ничего изменить нельзя. Все реформы, которые они хотели проводить, они строились на период, когда его не станет. Они видели, что он стареет. Но вот эти разговоры, что он уже психически ненормален, не имели оснований. Это было бы хорошо, если бы это было так, но он был абсолютно нормален, и держал под контролем абсолютно все, все действия своих подчиненных, включая членов политбюро до последнего момента, пока не свалился.
К.С.
— А вы были знакомы с Иосифом Виссарионовичем?
С.Б.
— С Иосифом Виссарионовичем? Да. Сперва, просто, как друг Васи и Светланы, я с ними очень дружил, когда мы в школе учились. А потом, уже во время войны, по личному указанию Иосифа Виссарионовича меня вызывали на Тегеранскую и Крымскую конференции. Он знал, что я хорошо языки знаю, и я участвовал в подслушивании разговора Рузвельта и его окружения на Тегеранской конференции и на Потсдамской. Причем, докладывал ежедневно, в период этой конференции, все разговоры, все записи Рузвельта с Черчиллем и с другими английскими членами делегации внутри своих. Иосиф Виссарионович это все выслушивал, задавал вопросы, уточнял интонацию и некоторые реплики, выяснял, как это по-русски звучит и т.д. И потом принимал уже мидовцев. То есть, он заранее знал точку зрения американцев и англичан, и потом уже свободно, так сказать, манипулировал ими, как хотел.
К.С.
— А вы непосредственно ему докладывали?
С.Б.
— Ему лично, да, ему лично.
К.С.
— А какое впечатление он на вас производил?
С.Б.
— Иосиф Виссарионович на меня производил колоссальное впечатление, и до сих пор, но оно двояко. Я его рассматриваю как гения, как организатора невероятной силы, но и как преступника, вот, как злого гения. Понимаете, он умел выслушивать, он накапливал материалы от кого угодно, он мог ребенка расположить к себе и Черчилля, хотя Черчилль был, так сказать, злейшим врагом государства… Но, мне кажется, у Сталина, начисто, отсутствовала любовь, может быть, это после смерти его жены произошло. У него чувство любви и жалости полностью отсутствовали, мне кажется.
К.С.
— Вернемся все-таки к вопросу, который мы с вами обсуждали о том, почему же из отца сделали “козла” отпущения?
С.Б.
— А очень просто, это был единственный человек, который заявил, что хватит партии все контролировать. А это было, когда приезжал Ракаши советоваться с новым правительством, что ему делать, потому что в Венгрии уже было предреволюционное состояние. Т.е. оппозиция готовила восстание, и молодое поколение коммунистов начали предъявлять большие претензии Ракаши. А отец на политбюро сказал, что вам, говорит, не надо лезть в управление государством, занимайтесь, воспитанием людей, выпускайте газеты, кинокартины и вообще, говорит, займитесь воспитанием своего окружения и сами будьте на уровне. А дела государства, говорит, должен решать, как у нас будет в Союзе, у вас должен решать Совет министров. Вот эту точку зрения Маленков разделял 100 процентов, Хрущев, я не знаю, но по его последующим поступкам, было видно, что он претворялся, но формально он тоже поддерживал это дело всячески. У нас в доме он очень часто бывал, и все время говорил, что, наконец, мы вышли из-под контроля Иосифа Виссарионовича, мы вот будем то делать, то делать… Имелось в виду, перенос организации управления государством в Совмин, выделение вопросов идеологии для партийных органов, и стратегическое, долговременное руководство страны через политбюро. А политбюро не должно ежедневно заниматься хозяйственной работой. Вот такие мысли из разговоров, которые я слышал у нас дома. А потом отец пошел дальше. Он выступил против того, чтобы в Германии усиливался путь на социализацию, то есть, превращение ее в социалистическое государство нашего типа. Так как немецкое население это не воспринимало, уже к тому времени около миллиона, по-моему, человек бежали в Западную Германию. Отец говорил, что для того, чтобы нам свою экономику вывести из разрухи, которая у нас есть, мало прекратить все эти марсианские планы, которые начали осуществляться по повороту рек, по строительству гидроканалов, лесопосадок и т.д., а надо инициативу объединения Германии взять в свои руки, и объединить ее на демократических началах. И не американцы, не англичане, и никто не сможет удержать немцев от благодарности. Если мы это сделаем, Германия будет нашим естественным союзником, ну хотя бы на 25 лет, и вместо того, чтобы деньги вкладывать в ГДР, итак их у нас нету, мы будем в лице объединенной Германии иметь мощного потенциального экономического союзника. Все согласились с его предложением, вызвали Ульбрехта и, видимо, сговор уже вот в этот период начался, Ульбрехт попросил месяц для того, чтобы это решение выполнить. Резко выступал Молотов, сказал, что, с его точки зрения, это неправильно, что это сдача позиций. Но ни Маленков, ни Хрущев с этим не согласились. И моему отцу было поручено начать подготавливать почву для начала переговоров об объединении Германии. Но там была, какая-то запутанная история, и ничем это не закончилось. А, вот, самое основное, почему все повесели на отца. Он пришел как-то домой и сказал, что я, говорит, своим товарищам, после того, как я увидел какие вещи по ленинградскому делу, по врачам, космополитам, по еврейскому комитету творились, какие вещи непосредственно личными указаниями Иосифа Виссарионовича и ряда других людей проделаны, он не назвал тогда имена, я, говорит, считаю, что в течение месяца, двух должен быть создан чрезвычайный съезд. И каждый член политбюро, каждый член ЦК довоенный, кто жив остался, каждый должен, во-первых, доложить все эти материалы на съезде, а, во-вторых, каждый должен свое личное участие, или не участие доложить съезду. Ну, мама ему сказала: ты сам подписал себе приговор. Эти люди, говорит, никогда не пойдут на то, чтобы их участие в этих вещах было раскрыто. Сейчас, говорит, очень удобная позиция все свалить на Сталина, и на тебя. Потому что, говорит, ты (национализм ее в этом сказался) грузин, для несведущего населения очень хорошо увязать двух не русских и свалить на них все, что начиналось от Ленина, и кончая последними днями. Но отец сказал, ты знаешь, в Совете министров все руководство, ученые, они, говорят, меня поддержат на съезде, и я не сомневаюсь, что большинство людей захотят изменить суть нашего общества, даже те, которые в руководстве. И потом он, смеясь ко мне обращаясь, сказал, что мама, говорит, считает, что я сам себя погубил. Ну, и хорошо, говорит, съезд примет решение, что мы не имеем права участвовать в дальнейшем руководстве страны, ну, и Слава Богу. Я, говорит, наконец, добьюсь того, что архитектором я уже не стану, но, какой-то клочок земли получу, и буду там возиться.
К.С.
— Но, давайте, вспомним лето 1953-го года, когда Лаврентий Павлович был арестован, и исчез. Где вы были в этот момент, что вообще происходило?
С.Б.
— В тот день именно, 26 числа мы все находились на даче: отец, я, мать и моя семья. Как обычно мы встали в шесть утра, пробежку сделали, немножко физкультурой позанимались. Я поехал раньше, это было часов девять, а отец должен был к 11 часам приехать на президиум Совета министров. Я уже полдесятого был в Кремле. У нас в этот же день, в 4 часа дня должен был состояться атомный комитет. Мы должны были докладывать о первых испытаниях водородной бомбы, физики по бомбе самой, а я и еще ряд товарищей должны были рассказывать о методах и вариантах использования ядерного заряда в ракетах и в самолетах, которые несут крылатые ракеты. Приехал я, там уже был Ванников, это заместитель моего отца по атомному комитету, и ряд ученых физиков, конструкторов: Курчатов, Харитон, по-моему, Духов — конструктор, который саму конструкцию бомбы делал и еще ряд ученых. Примерно, около 12 часов мне звонит один из летчиков-испытателей, дважды Герой Советского Союза, Аметхан, татарин по национальности, очень потрясающий летчик и человек. И говорит мне очень взволнованно, что наш дом окружен войсками, что мой отец убит и что тебя, говорит, тоже убьют. И мы, говорит, с Анохиным (Анохин тоже Герой Советского Союза, летчик-испытатель, потерявший один глаз при испытаниях), подготовили самолет. А у нас, в институте было на аэродроме несколько самолетов, на которых мы проводили испытания, и они имели через ПВО определенные окна и т.д., и т.д., мы, говорит, тебя вывезем куда ты захочешь, потому что, тебя убьют. Я, честно говоря, ко всему был готов, но не к такой вещи. Я был готов, что отца, в силу каких-то столкновений могут снять, перевести куда-то, но то, что его убьют, я к этому не был готов. Но и растерялся, конечно, я говорю хорошо. Они сказали мне, где они будут меня ждать у Кремля. И я Ванникову и Курчатову сказал, что ребята мне такую вещь предлагают. Они мне сказали, Серго, подумай очень внимательно, не волнуйся, мы сделаем все, чтобы тебя и мать, твою семью спасти. Но советовать тебе мы тоже не можем, потому что одно дело — наше желание, а другое дело реальные наши силы. И я вот так отправился. Они очень были потрясены этим, потому что они очень близко были связаны с моим отцом, они, действительно, были его друзья. Когда я шел, я подумал о следующих вещах: если я убегу, а это побег, значит, я подтверждаю этим поступком виновность моего отца или то, что ему предъявляется, это первое. Второе, у меня двое детей: три и пять лет, жена беременна, должна рожать через месяц-два, и мать. Значит, я их бросаю. Я не мог этого допустить. Но основное было, что я косвенно докажу виновность своего отца. И я ребятам сказал, вот Аметхану и Анохину: спасибо вам огромное, что вы мне пытаетесь помочь, и никто об этом от меня не узнает, если вы сами не проболтаетесь. Но я так поступить не могу, потому что это будет предательство с моей стороны в отношении семьи. Я вернулся в Кремль. Курчатов был страшно обрадован, что я этот поступок не совершил, он открыто обнял, расцеловал меня, говорит, молодец, правильно, мы все сделаем, чтобы тебя спасти. А в это время Ванников названивал по всем телефонам, чтобы выйти на кого-нибудь, чтобы выяснить, что же на самом деле происходит. Дозвонился до Хрущева. Говорит ему, вот нам известно, что произошло, сын младший Берия у нас, вот мы такие-то и перечислил всех, кто там присутствовал: ученых и организаторов; от всех я прошу, чтобы вы проследили, чтобы в этой неразберихи он не исчез, ну чтобы не убили меня, прямо, в открытую, так сказал. Хрущев спросил: он говорит рядом с тобой, он подтвердил. Говорит, дай ему трубку, и мне дали трубку, Никита Сергеевич мне говорит: “Спокойно езжай на дачу к матери, а там мы разберемся”. Ванников мне говорит: я тебя сам отвезу, но, сперва, заедем в город, он хотел удостовериться, что на самом деле происходит. И мы поехали на Никитскую, подъехали к дому, пытаемся войти. Ванников: генерал-полковник, дважды Герой… Он предъявил документы, мы вошли во двор, но в дом нас не пускают. Я смотрю на комнаты отца, вижу двери взломаны и пулевые следы, пока мы стоим и Ванников разговаривает о том, чтобы я мог к себе домой пройти, мне со второго этажа, один из охраны кричит, что Серго, говорит, вынесли тело на носилках, накрытое брезентом. Но, а так как, кроме отца только обслуживающий персонал находился, то, значит, выносить было некого. Все обслуживающие: повар был, и девушка, которая убирала — они живы остались. А потом Никита Сергеевич дал команду отвезти меня на дачу. Приехал я на дачу, мама и дети все в сборе, дача тоже занята войсками, внутри какие-то люди в штатском. Я маме сказал, что, видимо, отец погиб. Мама очень волевая женщина была, и она сказала, ну что делать, я, говорит, его предупреждала, что это так кончится. Но, говорит, смерть один раз в жизни бывает, наберись, говорит, сил и достоинства, и прими ее стоя, так сказать, во весь рост. Она была убеждена, что мы погибнем и, как бы, меня поддержала. Ну, а насчет семьи, ты не беспокойся. Потому что, Марфа, внучка Горького, русская интеллигенция, говорит, ее в обиду не даст. Но это, правда, не очень большое утешение было. И только мы успели переговорить, ну минут 15 прошло, приехала другая группа людей и сказали нам, что мы вынуждены вас разделить: мама, говорит, ваша здесь останется, а мы вас переведем на одну из дач в Кунцево. Около дачи Иосифа Виссарионовича было несколько домиков, где, когда из других стран приезжали гости, то они там останавливались, вот в один из этих домов нас отвезли: беременную жену, двоих детей и няню. Месяц я находился на этой даче, потом нас перевезли на какую-то еще дачу, 20 дней находились под внутренней охраной, и внешняя охрана была. Внешняя была армейская, а внутри, видимо, какие-то если не чекисты, то, по крайней мере, приближенные люди, которые вот это все произвели. Связи ни телефонной, ни радио не было, поэтому я не знал, что на самом деле происходит. Но очень интересный случай, один из охранников внутренней охраны, оставил газету, в которой уже было написано, что отец исключен из партии, но ничего не было написано, что он убит… не убит… об этом ничего. Через несколько дней, ночью меня подымают, и говорят, что вы арестованы. Я, говорю, а до сих пор что? А до сих пор вы, говорят, были задержаны. И меня отвезли в Лефортовскую тюрьму. Мне предъявили те же обвинения, что и моему отцу, что я агент международного империализма, член банды по устранению советского строя, террорист и личный связной с английской разведкой через мою радиостанцию, и руководитель этой банды мой отец. Я попросил, чтобы какие-нибудь доказательства моей вины мне были предъявлены, ну говорят, что тебе предъявлять, твои родители во всем сознались и отец, и мать. Но я знал, что отец убит, так что сознаваться трудно. Я говорю, я не прошу очных ставок, но я прошу хотя бы одного документа, где будет подпись или моего отца, или моей матери. Но, конечно, мне никаких документов не дали, но режим мне устроили такой, что мне не давали спать, меня не избивали, но спать не давали по шесть, семь дней. А это, не дай Бог, кому-нибудь испытать, потому что это похуже, когда вас избивают. Невероятная физическая нагрузка, но я был очень сильный физически человек, и нервы у меня были крепкие, и я уходил, так сказать, в стопор после так седьмого дня. Два раза такую вещь со мной проделали, я голодовку объявил, но меня насильно, это элементарно делается, кишку и, значит, кормили. После месяца такой ситуации, вдруг вызывают меня на допрос, и я вижу не следователя, а Маленкова. Я обалдел: председатель Совета министров. И он мне, так очень по-доброму: вот, Серго понимаешь, я хочу тебя спасти, но для того, чтобы тебя спасти, надо, чтобы ты хотя бы, ну, в чем-то признался. Ты должен пойти нам навстречу. Я говорю, как я могу пойти вам навстречу, когда мне говорят, что я шпион, что я террорист, что я враг. Я говорю, вы меня знаете, вы знаете, что это все бред. Он говорит, ну, что сделать, ты понимаешь, ты не первый. Бухарин, Рыков, такие, говорит, деятели были, ленинцы и т.д., они, говорит, признавались, потому что партии это нужно было. Ты же, говорит, все это знаешь, наверно. Я говорю, я-то знаю, что они признавались, но нужно было это кому? Вы же, я, говорю, в моем присутствии с Никитой Сергеевичем и отцом очень много раз осуждали Иосифа Виссарионовича за эти вещи. Он говорит, вот именно по этому мы знаем, что ты все понимаешь и должен пойти нам навстречу. Я говорю, я не могу. Он говорит, смотри, у тебя же ребенок должен родиться. Но, понимаете, вот первую часть я понимал, для чего это ему надо, а вот вторую часть чисто по-человечески я думаю, неужели ты такой подлец… И образ Маленкова для меня стал несколько другой, ну что сделать, так сказать, каждый ошибается. Он говорит, я дам тебе подумать и через некоторое время я заеду к тебе еще раз. Ну, прошло, или три недели, меня вызывают, Маленков говорит, ну хорошо, я знаю твой характер, знаю твою любовь к отцу, что ты предателем в отношении него не можешь быть, но одну вещь, говорит, ты можешь свободно сказать, ты же, говорит, знаешь, где архивы Иосифа Виссарионовича и твоего отца. Я обалдел, я думаю, как вы не имеете их в руках? Я говорю, я не знаю. То, что в доме было у отца, я знаю: у него сейф был, письменный стол… Но, наверное, это я говорю вам все известно. Но тут Маленков разозлился, я увидел, что он внутренне уже сдерживаться не может. Ну, смотри, говорит, это единственное, что я еще могу для тебя сделать. Или, говорит, ты в течение ближайшего времени заявишь, где эти архивы или пеняй на себя. И ушел, и после этого я в живом виде, Георгия Максимилиановича не видел. Но а потом, через год меня перевели в Бутырскую тюрьму. Я не понимал, что происходит, зачем перевозят. А оказывается это было сделано для того, чтобы перед мамой разыграть сцену. Меня примерно через месяц пребывания там выводят на прогулку, приковывают к стене, выходит офицер с расстрельной группой, и мне зачитывается приговор. Честно говоря, я не воспринял, что читают, никакие картины перед моими глазами не проходили, как вот описывают, что перед смертью человек чувствует и т.д. Ни черта не было такого, огромная злость появилась, хотя я не злой человек…
К.С.
— Вам зачитали приговор, что вас приговорили к расстрелу…
С.Б.
— К расстрелу, да. А в это время оказывается, маму подвели к окну, чтобы она видела, как меня расстреливают, дают ей документ и говорят, от вас целиком зависит: или вы подписываете эти документы, или вы теряете сына. Но мама была очень стойкий человек, страшно меня любила, я единственный у нее был сын, и я ее очень любил. И она им говорит, что если вы себе позволяете такую подлость, что вы меня заставляете подписывать неверные документы, чтобы спасти жизнь сына, (это уже после того, как мы из тюрьмы вышли, она мне рассказала), то я, говорит, могу ожидать, что я подпишу, а вы расстреляете и его, и меня, и в обморок ушла, ее еле-еле привели в себя. Неделю ее приводили в себя, и она, конечно, не подписала ничего. А у меня сцена «расстрела» так происходила: я этой группе крикнул, что вас по отдельности всех убьют, (это потом мне рассказал конвоир мой, который меня в камеру сопровождал). И, когда меня отцепили, и вели обратно в камеру, все на меня очень странно смотрели, ну, я не понял в чем дело. А я был, в то время, черноволосый, и, оказывается, я за эти минуты поседел совершенно, весь белый стал… Ну, я это на второй день только выявил. После этих событий режим мой резко изменился, я уже был под своей фамилией, а не под номером, а почему-то у меня был номер 2. Приехали ко мне люди, как я понял конструкторы и военные, и начали интересоваться моим последним проектом. Я готовил ракету с подводным стартом, и спрашивают, почему вы не работаете над ним, почему время просто так проходит. Я говорю, пока вопрос стоял не о том, чтобы работать, а живым остаться. А если мне дадут возможность читать, работать над проектом, я с удовольствием это буду делать. И мне дали возможность. Привезли все мои записки с работы расчеты, материалы, справочники, которые надо, и я потихонечку для того, чтобы не обалдеть совершенно, начал работать над проектом. Прошло месяца два, мне говорят, что вас сейчас отвезут в инстанцию. Думаю, Боже мой, куда? Привезли меня на Дзержинскую площадь. Председателем Комитета Государственной безопасности тогда был генерал Серов, с которым я воевал вместе. Он старше меня, я с большим уважением к нему относился. И он был очень близким человеком к отцу. В кабинете, рядом с ним сидит генеральный прокурор Руденко, которого я по допросам знал, хам невероятный, индюк самый настоящий, глупый человек. Серов мне говорит, что есть указание с тобой встретиться и обговорить некоторые вещи. В это время встревает Руденко, говорит: “Мы вас помиловали”. Но, а я ему говорю, что помиловать можно человека, которого судили, меня только допрашивали, вели следствие, результатов следствия я не знаю, суда никакого не было, как вы можете меня помиловать. И что меня поразило, даже в том состоянии я обратил на это внимание, Серов очень резко ему говорит: “Молчи, дурак! Мы обязаны ему зачитать решение Политбюро или Президиума и решение Правительства”. Серов мне зачитывает, что следствие показало, что те обвинения, которые мне предъявлены, они не подтвердились, и мое правильное поведение на следствии дает им право допустить меня ко всем видам секретности. Это все записано в постановлении, государственные тайны, особые папки, совсекретные и т.д. , и продолжать работать по моей специальности. Место работы я должен выбрать сам, за исключением города Москвы. Я выбрал, то место, где я филиал своего КБ создал — это Свердловск. Там заводы, которые я знаю хорошо, военные они годятся для того, чтобы не только проект сделать, но и реализовать. И Серов мне сказал, что он поставит в известность правительство и думает, что это будет принято. Я не знал, что мать тоже привезена и она уже в приемной, оказывается, сидит, к ней претензий вообще никаких нет, и она может жить, где хочет. И, когда меня отпустили, вышел, обнял мать, она увидела меня седым и расплакалась, конечно.
К.С.
_ Серго Лаврентьевич, вокруг имени вашего отца существует множество легенд, слухов, домыслов. Много версий о его отношениях с Георгием Константиновичем Жуковым…
С.Б.
_ Да, легенд много. Например, Жукову Георгию Константиновичу приписывают, что он арестовывал отца, руки загнул и т.д. Ну, это все анекдот. Я встречался с Жуковым, по его инициативе, когда я вышел из тюрьмы. Георгий Константинович рассказал, что на самом деле было.
К.С.
— В каком году была эта встреча с Жуковым?
С.Б.
— Это было, сейчас я вам точно скажу, в 1954-м меня отпустили в Свердловск… Значит, это был, наверное, 1956-й год.
К.С.
— Где это было? В Свердловске?
С.Б.
— В Свердловске, да. За мной там, естественно, следили, но я имел возможность в гости ходить, в театр, туда-сюда и т.д. То есть, мне не мешали внутри города передвигаться, хотя отслеживали, что я делаю. Но, видимо, Жукову об этом доложили, и он пригласил меня в одну семью, я даже не знал, что он меня приглашает. Мне предложил один мой товарищ, пойти в гости, пойдем, говорит, хорошая семья, и они с тобой хотят повидаться. Я с удовольствием пошел. И там вижу Георгия Константиновича. Все ушли, мы в комнате с ним остались. Он мне сказал, что ничего, говорит, меня не заставляет тебе это говорить, ты сам понимаешь, но я, говорит, был другом твоего отца. Он из многих вещей меня вытащил и во время войны, и после войны, это обратное тому, что вот в печати. Я говорил твоему отцу, в твоем присутствии, если, говорит, ты помнишь, что не доверяй партийной верхушке — это сволочи. Во-первых, я хочу, чтобы ты знал, что я никакого отношения к аресту не имею, я, говорит, постфактум был поставлен в известность, что его убили. Георгий Константинович спросил, надо ли в чем-то нам с матерью помочь, и т.д. Сказал следующее, если у тебя, говорит, когда-нибудь будут затруднения по военной линии, хотя, говорит, я сомневаюсь, потому что знаю, что нормально твоя работа идет, и он дал мне фамилии и телефоны людей, к кому обратиться, и сказал, что, если что-то они сразу с ним свяжутся, и он поможет мне. После этого уехал. Второй раз была попытка его со мной связаться, это уже мне Семичастный передал, но уже Георгий Константинович был тяжело болен, в больнице находился, и умер до того, как я с ним смог встретиться.
К.С.
— Серго Лаврентьевич, а как вы расстались с семьей? Вы были женаты на внучке Горького, Марфе Пешковой. У вас трое детей, почему вы разошлись?
С.Б.
— Марфа очень преданный человек, по своей натуре, она меня очень любила, и я ее, и детей мы обожаем до сих пор, хотя они уже взрослые и мы уже и бабушка, и дед, и скоро, может быть, и прадедом стану. Но жизнь сложилась у нас, конечно, очень тяжело. Первые годы она жила со мной в Свердловске. И только по моей просьбе, когда дети уже пошли в школу, я не хотел их подвязывать, так сказать, к тому грузу, который у меня был, и я попросил ее, давай детей оставим в Москве и пусть они учатся там, как можно дальше от тех в кавычках привилегий, которые я получил. Она тоже разумом это понимала, что это лучше. Прошло еще несколько лет, мы в очень тяжелых условиях жили, но и мать, и я, и Марфа сумели наладить жизнь. Мы оказались не теми неженками, на что рассчитывали. И люди к нам относились исключительно хорошо, и когда я в ссылке был и т.д. Даже те люди, которые пострадали от советской власти, может быть, и от моего отца, когда они увидели меня в жизни, в работе, и меня, мою мать, мою супругу — они увидели, что мы нормальные люди и отношения у нас были соответствующие. Я не помню ни одного случая в течение 10 лет, которые я провел в Свердловске, чтобы кто-нибудь меня, чем-то укорил или оскорбил. А жизнь наша с Марфой складывалась так, что когда она в Москве появлялась, то на нее давление оказывалось очень сильное. Кстати, и Аджубей Алеша ей советовал, не сам, а по рекомендации его родственника, вообще развестись со мной, и быть подальше от меня. Это ее жизнь сделает более сносной. Все время через нее на меня давление оказывалось, чтобы я хоть в чем-то, если не признание сделал, но как-то опорочил своего отца, сказал, что он был мерзавец, такой-то, такой-то. Я не мог это сделать, потому что не Павлик же Морозов я был, да? Наверное, какие-то преступления были, потому что человек, который во главе этого общества стоял, не преступником, с точки зрения сегодняшнего дня, не один не был.
К.С.
— Разумеется..
С.Б.
— Они были повинны в большей, или в меньшей степени. Ну, и Марфе все время внушали, что я не настолько люблю семью, что не хочу пойти на компромисс для того, чтобы быть вместе с ними. И внушили, что если я, на какой-то компромисс пойду, значит, меня в Москву переведут и т.д. и т.д. Мы с ней спокойно обговорили все, и я ей предложил фиктивно развестись. Если я сумею стать на ноги, с точки зрения личности, не говоря там о том грузе, который есть в семье моего отца, я говорю, объединимся обратно, а так, я говорю, сделаем все для того, чтобы детей поставить на ноги. Ну, а жизнь распорядилась по-другому: развелись фиктивно, а потом жизнь нас развела. Но детей мы воспитали, и она может гордиться, и я, что у нас нормальные дети, знания имеют хорошие, и как люди порядочные. Воспитали мы двух дочерей и сына. Взаимоотношения у нас всегда оставались товарищескими и мы уважаем до сих пор друг друга, она очень часто бывает у нас (я с сыном живу) в гостях, и я у нее бываю с сыном и с дочерьми.
К.С.
— А вы папу часто вспоминаете?
С.Б.
— Отца? Да, мне его чисто по-человечески жаль, потому что он не сумел осуществить того, что хотел, а хотел он, с моей точки зрения, облегчить жизнь наших граждан. Но это не значит, что я не считаю его виновным так же, как всех членов Политбюро и всех членов ЦК, которые в этот период находились во главе государства, потому что этот строй, он изначально… изначально криминальный.
Берия: насильник, английский шпион или оболганный гений? Спицын vs Холмогоров
Серго Лаврентьевич Берия (Сергей Алексеевич Гегечкори) родился 24 ноября 1924 года в городе Тбилиси . Родители - Лаврентий Павлович Берия и Нина Теймуразовна Гегечкори. В 1938 году, окончив семь классов немецкой и музыкальной школ, вместе с семьёй переехал в Москву, где в 1941 году, после окончания средней школы № 175, был зачислен в Центральную радиотехническую лабораторию НКВД СССР.
В первые дни войны добровольцем по рекомендации райкома комсомола направлен в разведшколу, в которой на ускоренных трёхмесячных курсах получил радиотехническую специальность и в звании техника-лейтенанта начал службу в армии. По заданию Генерального штаба выполнял ряд ответственных заданий (в 1941 - Иран , Курдистан; в 1942 - Северо-Кавказская группа войск).
В октябре 1942 года приказом наркома обороны С. Берия направляется на учёбу в Ленинградскую военную академию связи имени С. М. Будённого . За время учёбы он неоднократно отзывался по личному указанию Верховного Главнокомандующего и Генерального штаба для выполнения специальных секретных заданий (в 1943-1945 годах - Тегеранская и Ялтинская конференции глав государств антигитлеровской коалиции; 4-й и 1-й Украинские фронты). За образцовое выполнение заданий командования награждён медалью «За оборону Кавказа» и орденом Красной Звезды.
В 1947 году с отличием заканчивает академию. Под руководством д.т. н., профессора П. Н. Куксенко он разрабатывает дипломный проект по ракетной управляемой системе класса «воздух-море». Государственная комиссия ставит ему оценку «отлично» и рекомендует организовать разработку его проекта в промышленности. Один из создателей советской системы противоракетной обороны Г. В. Кисунько присутствовал на защите и оставил воспоминания об этом и последующих связанных с С. Берия событиях.
В целях повышения эффективности действий бомбардировочной авиации по кораблям противника 8 сентября 1947 года выходит Постановление Совета Министров СССР по организации специального бюро - «СБ № 1 МВ». В этом Постановлении начальником и главным конструктором назначался П. Н. Куксенко, а его заместителем - С. Берия. Когда в 1950 году для создания зенитно-ракетной системы ПВО Москвы на его основе было образовано КБ-1, С. Берия становится одним из двух его главных конструкторов (второй - П. Н. Куксенко). За успешное выполнение правительственного задания по созданию новых образцов вооружения (ракетная система «Комета») - награждён орденом Ленина и удостоен Сталинской премии. Работая в СБ-1 и КБ-1, Серго Берия в 1948 году защитил кандидатскую, а в 1952 - докторскую диссертации.
После смещения и ареста отца, Л. П. Берия , в июле 1953 года он, вместе с матерью, был интернирован на одной из подмосковных госдач, затем также был арестован и до конца 1954 года содержался в одиночном заключении сначала в Лефортовской, а затем в Бутырской тюрьмах.
После освобождения из заключения С. Берия получает паспорт на имя Сергея Алексеевича Гегечкори и отправляется в ссылку на Урал. В городе Свердловске, находясь под постоянным наблюдением, он почти десять лет проработал в должности старшего инженера в НИИ п/я 320.
По ходатайству перед правительством группы видных учёных страны в связи с болезнью матери Нины Теймуразовны ему был разрешён перевод в город Киев в организацию п/я 24, преобразованную впоследствии в НПО «Квант» (сейчас ГП НИИ «Квант»). До сентября 1988 года он там работал ведущим конструктором, начальником сектора, начальником отдела. Позднее он был привлечён к работе Отделения новых физических проблем ИПМ Академии наук Украинской ССР в качестве заведующего отделом системного проектирования-главного конструктора комплекса. С 1990 по 1999 годы С. Л. Берия - научный руководитель, Главный конструктор киевского НИИ «Комета» (ранее - Киевский филиал ЦНПО «Комета»). С 1999 года - на пенсии.
Серго написал книгу, посвященную отцу, «Мой отец - Лаврентий Берия», где он считает, что репрессии и террор были неотъемлемой частью существования Советского государства с момента его создания и именно поэтому пострадал его отец.
Умер 11 октября 2000 года в Киеве . Похоронен на Байковом кладбище.
Был женат на Марфе Максимовне Пешковой (внучке Максима Горького от первого брака), у них родились трое детей: дочери Нина и Надежда, сын Сергей.
Брак распался во время пребывания С. Берия в ссылке.!
Лаврентий Павлович Берия – один из самых влиятельных политиков сталинского периода, всесильный шеф НКВД, с именем которого связывают как расстрелы представителей партийной и военной элиты, массовые репрессии, так и важные свершения в области повышения экономического потенциала страны, реорганизации деятельности внешней разведки, создания отечественного ядерного оружия.К моменту смерти Иосифа Сталина он возглавлял МВД (в состав которого было включено МГБ), взяв под контроль всю политическую и экономическую жизнь страны, и являлся одним из наиболее вероятных претендентов на кресло «Вождя народов» наравне с Маленковым и Хрущевым).
Родители Лаврентия жили обычной крестьянской жизнью: занимались выращиванием винограда, табака, разведением пчел. Их общий первенец, старший брат Лаврентия, умер в 2-летнем возрасте, заболев оспой. В 1905 году, кроме Лаврентия, в семье появилась младшая дочь Аннета, ставшая после болезни глухонемой.
Сын с детства был толковым мальчиком, проявлял самостоятельность и характер – в любую погоду за неимением обуви ходил босиком в начальную школу, расположенную в трех километрах от дома. Затем, в стремлении выучиться и вырваться из нищенского существования, он поступил в Сухумское высшее начальное училище, где в течение 4 лет обучения проявил высокие способности к естественным наукам и рисованию.
Оплачивать жизнь сына в городе для родителей было непросто, им даже пришлось продать половину своего дома. Подросток тоже в силу своих возможностей пытался зарабатывать – с 12 лет он занимался репетиторством.
Окончив учебу в Сухуми в 1915 году, он продолжил образование в Бакинском среднем механико-строительном учебном заведении. В 1916-м юноша решился забрать к себе в город маму и сестру. Он начал самостоятельно обеспечивать себя и их материально, работая параллельно с учебой в нефтяной компании братьев Нобелей. По некоторым данным, он также подрабатывал почтальоном, разнося до занятий письма. В 1919-м молодой человек получил престижную специальность архитектора-строителя.
В 1918-м Лаврентий Павлович вернулся на родину и впоследствии трудился на различных партийных и советских постах в Закавказье. В период 1919-1921 гг. он был студентом Бакинского политеха, но затем был отозван на службу в ЧК Азербайджана.
С 1931 года он трудился секретарем ЦК компартии Грузии, внеся огромный вклад в становление народного хозяйства республики. В 1938-м он перебрался в Москву, где возглавил ГУ госбезопасности НКВД, а затем – и сам Народный комиссариат.
Находясь на данной должности, он инициировал освобождение из тюрем лиц, попавших за решетку по ложным обвинениям. В 1939 году было реабилитировано более 11 тысяч военных из командного состава. Но затем аресты военной элиты продолжились, снизив боеспособность армии. Кроме этого, накануне ВОВ органы НКВД провели выселение на восток СССР «ненадежных элементов» из Прибалтики, Украины, Белоруссии.
С началом войны Берия вошел в Госкомитет обороны, обладавший всей полнотой власти в стране. Возглавлял его Иосиф Сталин , а Лаврентий Павлович в 1944-45 гг. был председателем Оперативного бюро, контролируя тяжелую промышленность, угольную и нефтяную индустрию, транспорт. Он также занимался организацией быстрой эвакуации в тыл предприятий, расположенных на западе страны, созданием дорог и аэродромов для их работы на новых местах с целью обеспечения фронта всем необходимым.
В военное время он непосредственно занимался вопросами депортации, когда вместе с уголовниками переселению подвергались безвинные граждане и дети. В 1941-м, во время наступления фашистов на Москву, по его приказу без суда и следствия были расстреляны сотни заключенных. Более того, для всех солдат, попавших в плен или не желающих воевать, применялась публичная смертная казнь.
В 1945 году Берия руководил деятельностью Спецкомитета по созданию атомной бомбы, а также работой сети агентов внешней разведки, благодаря чему в СССР было известно обо всех важнейших технических наработках в данном направлении исследователей-ядерщиков США. В 1949 году первая отечественная атомная бомба прошла успешные испытания, а Берия получил Сталинскую премию.
После смерти «Отца народов» в 1953 году Берия возглавлял МВД и был зам. председателя Совмина. Пытаясь укрепить свои позиции во власти, он инициировал выход ряда судебных реформ, указа об амнистии, выпустившего на свободу более одного миллиона заключенных, о прекращении нашумевшего «дела врачей», о запрещении жестоких методов допроса.
Однако с подачи Никиты Хрущева против Лаврентия Берии был организован заговор, и в июне 1953 года на совещании Президиума он был арестован. Его обвинили в госизмене, в моральном разложении и связях с иностранной разведкой.
Кроме нее, в последние годы жизни у министра была гражданская жена, на момент знакомства еще школьница Валентина (Ляля) Дроздова, родившая ему дочь Марту.
Ряд исследователей полагает, что нарком якобы был не просто любителем женщин, а извращенцем-насильником с больной психикой, на счету которого было немало поломанных судеб. Не исключено, что несговорчивых избранниц он не только отправлял за решетку или на лесоповал, но и убивал. В 1990-х во время работ на территории бывшего особняка «похотливого монстра» были обнаружены останки женщин. Супруга же Берии в интервью утверждала, что будто бы все его любовницы на самом деле являлись агентами ГБ.
Сам Берия после ареста свои беспорядочные половые связи, ставшие следствием «морально-бытового разложения», признал.
Неизвестный Берия
Тело казненного Берии кремировали, а прах похоронили на юго-западе столицы на Новом Донском кладбище (по другой версии – развеяли над Москвой-рекой).
По мнению ряда историков и сына опального главы МВД Серго Лаврентьевича ни ареста его отца в Кремле, ни суда не было. Его якобы застрелили при попытке захвата в их доме на Малой Никитской.
На фото - семья Берии. Но не Лаврентия Павловича, а его сына - Серго. Женщина восхитительной красоты - это Марфа Пешкова, внучка Максима Горького. И Серго - привлекательный, тонкие черты лица. Они были прелестной парой. Свою красоту передали детям. Корней Иванович Чуковский в дневнике в записи от 12 июля 1953 года отмечает: «Поразительно красивы дети Марфы - внуки Берии. Старшая девочка - лучистые глаза, нежнейший цвет лица, стройная, белотелая - не только красивая, но прекрасная...» В другом месте дневника восторг: «Вчера к Екатерине Павловне Пешковой, которая живет здесь в 22 палате, приехали ее правнуки: Катя, Максик и волшебно красивая Ниночка (внучка Берии)...» И сожаление: «Дикая судьба у горьковского дома: - от Ягоды до Берии - почему их так влечет к гэпэушникам такого - растленного - образа мыслей, к карьеристам, перерожденцам, мазурикам...?»
Кому и как отвечать на этот вопрос?
Я встречался с Марфой Максимовной. У неё благородная внешность. По-прежнему красива. С детства мечтала стать художником, но после ареста и ссылки мужа пришлось распрощаться с мечтой. Чтобы на что-то жить, устроилась смотрительницей в музей деда - Максима Горького, и проработала там тридцать лет. Я поинтересовался: «А правда, что единственный дом, который Горький ненавидел в Москве - это особняк Шехтеля у Никитских ворот, и именно в этот особняк его и поселили после того, как он вернулся с Капри?» - «Правда», - и она принялась рассказывать увлекательные истории о деде.
Я бывал у Марфы Максимовны на даче в Барвихе. Аккуратненький домик, внутри чудно декорированный, на стенах картины, видно, что не дешёвки с Крымской набережной. За забором возводится громадная дача. Спросил: новые русские шикуют? Марфа Максимовна ответила: «Это тоже наше было. Продали: надо внуков учить в Англии - это большие деньги». А внук - как раз сын Сергей, которым она была беременна в 1953 году. Вот так соединяется прошлое и настоящее.
