Стихотворение «Батюшков» Мандельштам написал в 1932 г. В это время они с женой жили в Доме Герцена. На стене их комнаты висел автопортрет Батюшкова. Но автопортрет был только поводом для обращения к поэзии Батюшкова. Для Мандельштама мотивы творчества поэта-романтика были близки и важны. Мандельштам дорожил прижизненным изданием Батюшкова, которым обладал.
В стихотворении Мандельштам перечисляет основные мотивы творчества Батюшкова-романтика, но эти образы он переосмысливает с точки зрения акмеизма. Мандельштам находит в Батюшкове то, чего сам лишён в 30-е гг. – наслаждение жизнью, земными радостями. Эпикурейство, которое для романтиков становится одним из признаков жизни романтического героя, для Мандельштама – просто недостижимая мечта.
Жанр стихотворения – философская элегия.
Мандельштам обращается в стихотворении к теме поэта и поэзии. Основная мысль состоит в рассуждении о природе, материи поэзии, которую сумел почувствовать Батюшков и мечтает уловить лирический герой.
Стихотворение состоит из 6 катренов. Оно построено как разговор с поэтом. Слова первой строфы «Батюшков нежный со мною живёт» можно трактовать и как упоминание портрета, и как близость поэзии Батюшкова лирическому герою. Уже в первой строфе Батюшков оживает, становится осязаемым, так что во второй лирический герой здоровается с ним за руку, а в третьей благодарит Батюшкова за стихи и восхищается его поэзией. Четвёртая строфа – философское осмысление творческого наследия Батюшкова. В пятой строфе Батюшков отказывается от приписываемого ему лирическим героем значения. Шестая строфа – постижение сущности поэзии и роли поэта в ней.
Мандельштам, знавший и ценивший поэзию Батюшкова, упоминает в стихотворении мотивы, имевшие значение именно для него.
Образ Батюшкова в первой строфе Мандельштам рисует с помощью эпитетов (нежный, гуляка). Волшебная трость (эпитет) – это и создание образа элегантного молодого человека (дальше появляются светлые перчатки на холодных руках), и некая волшебная палочка, позволяющая Батюшкову ожить для лирического героя, прогуляться во времени и пространстве.
В первой строфе возникают поэтические мотивы розы и Дафны (романтическое имя, встречающееся у Батюшкова). Исследователи отмечают, что эти мотивы вместе возникают в стихотворении Батюшкова «Источник»: лирический герой у источника в пустыне, возле которого растёт роза, целует девственную Зафну (возможно, Мандельштам перепутал имена), чьи губы тоже подобны розе. В первой же строфе Батюшков показан как человек, наслаждающийся жизнью.
Во второй строфе с помощью эпитетов противопоставляются состояния поэтов 19 и 20 веков. У Батюшкова холодная рука в светлой перчатке, а у лирического героя рукопожатие с лихорадочной завистью. Мандельштам ревниво относился к своим стихам, поэтому лирический герой завидует Батюшкову, который уже обрёл славу, проверенную временем.
В третьей строфе лирический герой характеризует поэзию Батюшкова как изгибы звуков и говор валов (метафора и олицетворение). Олицетворение «говор валов» - образ Батюшкова из стихотворения «Есть наслаждение и в дикости лесов».
Четвёртая строфа полна абстрактных образов, которые, с точки зрения Мандельштама, характеризуют стихи Батюшкова: мученье, богатство, стихотворство, братство . Всё это заключено в стихах поэта 19 в. и стало приобретением лирического героя в веке 20. Метафоры шум стихотворства и колокол братства указывают на деятельную природу стихов, их звучание и воздействие. Неологизм гармонический проливень слёз – это метафора того, какой эффект производят стихи Батюшкова.
В пятой строфе – ответ истинного поэта. Он не привык к величаньям. Метафора стихов виноградное мясо - характеристика поэзии как таковой – парадоксальной, сочной, насыщающей, освежающей. Перифраз «оплакавший Тасса» напоминает о стихотворении Батюшкова, вы котором он пытается понять чувства человека, умершего в день, когда его должны были почтить лавровым венком.
Перифраз в четвёртой строфе, косноязычный , - намёк на безумие Батюшкова, в результате которого он утратил способность логично изъясняться, в том числе и в стихах.
Метафору и сравнение последней строфы трудно понять. Возможно, кровь - это квинтэссенция поэзии, которая как будто приходит из вечных снов, из каких-то первообразов, а потом переливается из стакана в стакан (из сосуда в сосуд, от человека к человеку). Так с помощью ясных материальных образов Мандельштам рассуждает о сути поэзии. К тому же Мандельштам разрушает здесь фразеологизм «переливать из пустого в порожнее», наполняя его новым смыслом: наполнение может быть и нематериальным, но от этого не менее важным. Этот приём часто встречается у акмеистов.
Образ переливаемой крови, как отмечают исследователи, может быть связан с тем, что у Батюшкова, как говорили в начале 18 века, «бурлила кровь» (поднималось артериальное давление). В те времена гипертонию лечили кровопусканием.
Стихотворение написано тем же размером, что и «Источник» Батюшкова – четырёхстопным дактилем. Рифмовка перекрёстная, женская рифма чередуется с мужской.
Текущая страница: 7 (всего у книги 38 страниц)
Импрессионизм
Художник нам изобразил
Глубокий обморок сирени
И красок звучные ступени
На холст, как струпья, положил.Он понял масла густоту;
Его запекшееся лето
Лиловым мозгом разогрето,
Расширенное в духоту.А тень-то, тень – всё лилове́й!
Свисток иль хлыст как спичка тухнет.
Ты скажешь: повара на кухне
Готовят жирных голубей.Угадывается качель,
Недомалеваны вуали,
И в этом сумрачном развале
Уже хозяйничает шмель.
БатюшковС. А. Клычкову
Там, где купальни-бумагопрядильни
И широчайшие зеленые сады,
На Москве-реке есть светоговорильня
С гребешками отдыха, культуры и воды.Эта слабогрудая речная волокита,
Скучные-нескучные, как халва, холмы,
Эти судоходные марки и открытки,
На которых носимся и несемся мы,У реки Оки вывернуто веко,
Оттого-то и на Москве ветерок.
У сестрицы Клязьмы загнулась ресница,
Оттого на Яузе утка плывет.На Москве-реке почтовым пахнет клеем,
Там играют Шуберта в раструбы рупоров,
Вода на булавках, и воздух нежнее
Лягушиной кожи воздушных шаров.
Стихи о русской поэзии
Словно гуляка с волшебною тростью,
Батюшков нежный со мною живет.
Он тополями шагает в замостье,
Нюхает розу и Дафну поет.Ни на минуту не веря в разлуку,
Кажется, я поклонился ему:
В светлой перчатке холодную руку
Я с лихорадочной завистью жму.Он усмехнулся. Я молвил: спасибо.
И не нашел от смущения слов:
Ни у кого – этих звуков изгибы…
И никогда – этот говор валов…Наше мученье и наше богатство,
Косноязычный, с собой он принес
Шум стихотворства и колокол братства
И гармонический проливень слез.И отвечал мне оплакавший Тасса:
Я к величаньям еще не привык;
Только стихов виноградное мясо
Мне освежило случайно язык…Что ж! Поднимай удивленные брови,
Ты, горожанин и друг горожан,
Вечные сны, как образчики крови,
Переливай из стакана в стакан…
Сядь, Державин, развалися,
Ты у нас хитрее лиса,
И татарского кумыса
Твой початок не прокис.Дай Языкову бутылку
И подвинь ему бокал.
Я люблю его ухмылку,
Хмеля бьющуюся жилку
И стихов его накал.Гром живет своим накатом -
Что ему до наших бед? -
И глотками по раскатам
Наслаждается мускатом
На язык, на вкус, на цвет.Капли прыгают галопом,
Скачут градины гурьбой,
Пахнет городом, потопом,
Нет – жасмином, нет – укропом,
Нет – дубовою корой!
Зашумела, задрожала,
Как смоковницы листва,
До корней затрепетала
С подмосковными Москва.Катит гром свою тележку
По торговой мостовой
И расхаживает ливень
С длинной плеткой ручьевой.И угодливо-поката
Кажется земля – пока,
Шум на шум, как брат на брата,
Восстает издалека.Капли прыгают галопом,
Скачут градины гурьбой
С рабским потом, конским топом
И древесною молвой.
С. А. Клычкову
Полюбил я лес прекрасный,
Смешанный, где козырь – дуб,
В листьях клена – перец красный,
В иглах – еж-черноголуб.Там живет народец мелкий,
В желудевых шапках все,
И белок кровавый белки
Крутят в страшном колесе.Там щавель, там вымя птичье,
Хвои павлинья кутерьма,
Ротозейство и величье
И скорлупчатая тьма.Тычут шпагами шишиги,
В треуголках носачи,
На углях читают книги
С самоваром палачи.И еще грибы-волнушки
В сбруе тонкого дождя
Вдруг поднимутся с опушки
Так – немного погодя…Там без выгоды уроды
Режутся в девятый вал,
Храп коня и крап колоды,
Кто кого? Пошел развал…И деревья – брат на брата -
Восстают. Понять спеши:
До чего аляповаты,
До чего как хороши!
К немецкой речи
Дайте Тютчеву стреко́зу -
Догадайтесь, почему.
Веневитинову – розу,
Ну а перстень – никому.Баратынского подошвы
Раздражают прах веков.
У него без всякой прошвы
Наволочки облаков.А еще над нами волен
Лермонтов – мучитель наш,
И всегда одышкой болен
Фета жирный карандаш.
Б. С. Кузину
Ариост
Себя губя, себе противореча,
Как моль летит на огонек полночный,
Мне хочется уйти из нашей речи
За всё, чем я обязан ей бессрочно.Есть между нами похвала без лести
И дружба есть в упор, без фарисейства,
Поучимся ж серьезности и чести
На Западе у чуждого семейства.Поэзия, тебе полезны грозы!
Я вспоминаю немца-офицера:
И за эфес его цеплялись розы,
И на губах его была Церера.Еще во Франкфурте отцы зевали,
Еще о Гёте не было известий,
Слагались гимны, кони гарцевали
И, словно буквы, прыгали на месте.Скажите мне, друзья, в какой Валгалле
Мы вместе с вами щелкали орехи,
Какой свободой вы располагали,
Какие вы поставили мне вехи?И прямо со страницы альманаха,
От новизны его первостатейной,
Сбегали в гроб – ступеньками, без страха,
Как в погребок за кружкой мозельвейна.Чужая речь мне будет оболочкой,
И много прежде, чем я смел родиться,
Я буквой был, был виноградной строчкой,
Я книгой был, которая вам снится.Когда я спал без облика и склада,
Я дружбой был, как выстрелом, разбужен.Бог Нахтигаль, дай мне судьбу Пилада
Иль вырви мне язык – он мне не нужен.Бог Нахтигаль, меня еще вербуют
Для новых чум, для семилетних боен.
Звук сузился. Слова шипят, бунтуют,
Но ты живешь, и я с тобой спокоен.
Во всей Италии приятнейший, умнейший,
Любезный Ариост немножечко охрип.
Он наслаждается перечисленьем рыб
И перчит все моря нелепицею злейшей.И, словно музыкант на десяти цимбалах,
Не уставая рвать повествованья нить,
Ведет – туда-сюда, не зная сам, как быть, -
Запутанный рассказ о рыцарских скандалах.На языке цикад – пленительная смесь
Из грусти пушкинской и средиземной спеси,
Он завирается, с Орландом куролеся,
И содрогается, преображаясь весь.И морю говорит: шуми без всяких дум,
И деве на скале: лежи без покрывала…
Рассказывай еще – тебя нам слишком мало.
Покуда в жилах кровь, в ушах покуда шум.О город ящериц, в котором нет души -
Когда бы чаще ты таких мужей рожала,
Феррара черствая! Который раз сначала,
Покуда в жилах кровь, рассказывай, спеши!В Европе холодно. В Италии темно.
Власть отвратительна, как руки брадобрея.
А он вельможится всё лучше, всё хитрее
И улыбается в крылатое окно -Ягненку на горе, монаху на осляти,
Солдатам герцога, юродивым слегка
От винопития, чумы и чеснока,
И в сетке синих мух уснувшему дитяти.А я люблю его неистовый досуг,
Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг.Любезный Ариост, быть может, век пройдет -
В одно широкое и братское лазорье
Сольем твою лазурь и наше Черноморье.
…И мы бывали там. И мы там пили мед…
Не искушай чужих наречий, но постарайся их забыть:
Ведь всё равно ты не сумеешь стекла зубами укусить!О, как мучительно дается чужого клекота почет:
За беззаконные восторги лихая плата стережет!Ведь умирающее тело и мыслящий бессмертный рот
В последний раз перед разлукой чужое имя не спасет.Что, если Ариост и Тассо, обворожающие нас,
Чудовища с лазурным мозгом и чешуей из влажных глаз?И в наказанье за гордыню, неисправимый звуколюб,
Получишь уксусную губку ты для изменнических губ.
Друг Ариоста, друг Петрарки, Тасса друг -
Язык бессмысленный, язык солено-сладкий
И звуков стакнутых прелестные двойчатки…
Боюсь раскрыть ножом двустворчатый жемчуг!
Холодная весна. Бесхлебный робкий Крым,
Комочки на земле. На рубищах заплаты.
Всё тот же кисленький, кусающийся дым.Всё так же хороша рассеянная даль.
Пасхальной глупостью украшенный миндаль.
И тени страшные Украйны и Кубани…
На войлочной земле голодные крестьяне
Холодная весна. Голодный Старый Крым,
Как был при Врангеле – такой же виноватый.
Овчарки на дворе, на рубищах заплаты,
Такой же серенький, кусающийся дым.Всё так же хороша рассеянная даль,
Деревья, почками набухшие на малость,
Стоят как пришлые, и вызывает жалость
Вчерашней глупостью украшенный миндаль.Природа своего не узнает лица,
А тени страшные – Украины, Кубани…
Как в туфлях войлочных голодные крестьяне
Калитку стерегут, не трогая кольца.Старый Крым, май 1933
Квартира тиха, как бумага,
Пустая, без всяких затей,
И слышно, как булькает влага
По трубам внутри батарей,Имущество в полном порядке,
Лягушкой застыл телефон,
Видавшие виды манатки
На улицу просятся вон.А стены проклятые тонки,
И некуда больше бежать,
И я как дурак на гребенке
Обязан кому-то играть.Наглей комсомольской ячейки
И вузовской песни бойчей,
Присевших на школьной скамейке
Учить щебетать палачей.Пайковые книги читаю,
Пеньковые речи ловлю
И грозное баюшки-баю
Колхозному баю пою.Какой-нибудь изобразитель,
Чесатель колхозного льна,
Чернила и крови смеситель,
Достоин такого рожна.Какой-нибудь честный предатель,
Проваренный в чистках, как соль,
Жены и детей содержатель -
Такую ухлопает моль.И столько мучительной злости
Таит в себе каждый намек,
Как будто вколачивал гвозди
Некрасова здесь молоток.Давай же с тобой, как на плахе,
За семьдесят лет начинать -
Тебе, старику и неряхе,
Пора сапогами стучать.И вместо ключа Ипокрены
Давнишнего страха струя
Ворвется в халтурные стены
Московского злого жилья.
Восьмистишия
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлевского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
И слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища
И сияют его голенища.А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, дарит за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него – то малина,
И широкая грудь осетина.
Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то – четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох.И дугами парусных гонок
Зеленые формы чертя,
Играет пространство спросонок -
Не знавшее люльки дитя.
Люблю появление ткани,
Когда после двух или трех,
А то – четырех задыханий
Придет выпрямительный вздох.И так хорошо мне и тяжко,
Когда приближается миг,
И вдруг дуговая растяжка
Звучит в бормотаньях моих.
О, бабочка, о, мусульманка,
В разрезанном саване вся -
Жизняночка и умиранка,
Такая большая – сия!С большими усами кусава
Ушла с головою в бурнус.
О флагом развернутый саван,
Сложи свои крылья – боюсь!
Шестого чувства крошечный придаток
Иль ящерицы теменной глазок,
Монастыри улиток и створчаток,
Мерцающих ресничек говорок.Недостижимое, как это близко:
Ни развязать нельзя, ни посмотреть,
Как будто в руку вложена записка -
И на нее немедленно ответь…
Преодолев затверженность природы,
Голуботвердый глаз проник в ее закон:
В земной коре юродствуют породы
И, как руда, из груди рвется стон.И тянется глухой недоразвиток
Как бы дорогой, согнутою в рог, -
Понять пространства внутренний избыток,
И лепестка, и купола залог.
Когда, уничтожив набросок,
Ты держишь прилежно в уме
Период без тягостных сносок,
Единый во внутренней тьме,И он лишь на собственной тяге,
Зажмурившись, держится сам,
Он так же отнесся к бумаге,
Как купол к пустым небесам.
И Шуберт на воде, и Моцарт в птичьем гаме,
И Гете, свищущий на вьющейся тропе,
И Гамлет, мысливший пугливыми шагами,
Считали пульс толпы и верили толпе.Быть может, прежде губ уже родился шепот,
И в бездревесности кружилися листы,
И те, кому мы посвящаем опыт,
До опыта приобрели черты.
И клена зубчатая лапа
Купается в круглых углах,
И можно из бабочек крапа
Рисунки слагать на стенах.Бывают мечети живые -
И я догадался сейчас:
Быть может, мы – Айя-София
С бесчисленным множеством глаз.
Скажи мне, чертежник пустыни,
Арабских песков геометр,
Ужели безудержность линий
Сильнее, чем дующий ветр?– Меня не касается трепет
Его иудейских забот -
Он опыт из лепета лепит
И лепет из опыта пьет.
В игольчатых чумных бокалах
Мы пьем наважденье причин,
Касаемся крючьями малых,
Как легкая смерть, величин.И там, где сцепились бирюльки,
Ребенок молчанье хранит -
Большая вселенная в люльке
У маленькой вечности спит.
И я выхожу из пространства
В запущенный сад величин
И мнимое рву постоянство
И самосогласье причин.И твой, бесконечность, учебник
Читаю один, без людей -
Безлиственный, дикий лечебник,
Задачник огромных корней.
Как из одной высокогорной щели
Течет вода – на вкус разноречива -
Полужестка, полусладка, двулична, -Так, чтобы умереть на самом деле,
Тысячу раз на дню лишусь обычной
Свободы вздоха и сознанья цели…
Утро 10 января 1934 года
Голубые глаза и горячая лобная кость -
Мировая манила тебя молодящая злость.И за то, что тебе суждена была чудная власть,
Положили тебя никогда не судить и не клясть.На тебя надевали тиару – юрода колпак,
Бирюзовый учитель, мучитель, властитель, дурак!Как снежок, на Москве заводил кавардак гоголек, -
Непонятен-понятен, невнятен, запутан, лего́к…Собиратель пространства, экзамены сдавший птенец,
Сочинитель, щегленок, студентик, студент, бубенец.Конькобежец и первенец, веком гонимый взашей
Под морозную пыль образуемых вновь падежей.Часто пишется – казнь, а читается правильно – песнь.
Может быть, простота – уязвимая смертью болезнь?Прямизна нашей мысли не только пугач для детей?
Не бумажные дести, а вести спасают людей.Как стрекозы садятся, не чуя воды, в камыши,
Налетели на мертвого жирные карандаши.На коленях держали для славных потомков листы,
Рисовали, просили прощенья у каждой черты.Меж тобой и страной ледяная рождается связь -
Так лежи, молодей и лежи, бесконечно прямясь.Да не спросят тебя молодые, грядущие – те,
Каково тебе там – в пустоте, в чистоте-сироте…
Меня преследуют две-три случайных фразы, -
Весь день твержу: печаль моя жирна.
О боже, как жирны и синеглазы
Стрекозы смерти, как лазурь черна…Где первородство? Где счастливая повадка?
Где плавкий ястребок на самом дне очей?
Где вежество? Где горькая украдка?
Где ясный стан? Где прямизна речей,Запутанных, как честные зигзаги
У конькобежца в пламень голубой,
Когда скользит, исполненный отваги,
С голуботвердой чокаясь рекой?Он дирижировал кавказскими горами
И, машучи, ступал на тесных Альп тропы
И, озираючись, пустынными брегами
Шел, чуя разговор бесчисленной толпы.Толпы умов, влияний, впечатлений
Он перенес, как лишь могущий мог:
Рахиль гляделась в зеркало явлений,
А Лия пела и плела венок.
Когда душе столь торопкой, столь робкой
Предстанет вдруг событий глубина,
Она бежит виющеюся тропкой -
Но смерти ей тропина не ясна.Он, кажется, дичился умиранья
Застенчивостью славной новичка
Иль звука-первенца в блистательном собраньи,
Что льется внутрь в продольный лес смычка.И льется вспять, еще ленясь и мерясь,
То мерой льна, то мерой волокна,
И льется смолкой, сам себе не верясь,
Из ничего, из нити, из темна,Лиясь для ласковой, только что снятой маски,
Для пальцев гипсовых, не держащих пера,
Для укрупненных губ, для укрепленной ласки
Крупнозернистого покоя и добра.
Дышали шуб меха. Плечо к плечу теснилось.
Кипела киноварь здоровья, кровь и пот.
Сон в оболочке сна, внутри которой снилось
На полшага продвинуться вперед.А посреди толпы стоял гравировальщик,
Готовый перенесть на истинную медь
То, что обугливший бумагу рисовальщик
Лишь крохоборствуя успел запечатлеть.Как будто я повис на собственных ресницах,
И созревающий, и тянущийся весь, -
Доколе не сорвусь – разыгрываю в лицах
Единственное, что мы знаем днесь.
Из петрарки
Мастерица виноватых взоров,
Маленьких держательница плеч.
Усмирен мужской опасный норов,
Не звучит утопленница-речь.Ходят рыбы, рдея плавниками,
Раздувая жабры. На, возьми,
Их, бесшумно охающих ртами,
Полухлебом плоти накорми!Мы не рыбы красно-золотые,
Наш обычай сестринский таков:
В теплом теле ребрышки худые
И напрасный влажный блеск зрачков.Маком бровки мечен путь опасный…
Что же мне, как янычару, люб
Этот крошечный, летуче-красный,
Этот жалкий полумесяц губ…Не серчай, турчанка дорогая,
Я с тобой в глухой мешок зашьюсь;
Твои речи темные глотая,
За тебя кривой воды напьюсь.Ты, Мария, – гибнущим подмога.
Надо смерть предупредить, уснуть.
Я стою у твердого порога.
Уходи. Уйди. Еще побудь.
Valle che de’lamenti miei se’ piena…
Petrarca
Речка, распухшая от слез соленых,
Лесные птахи рассказать могли бы,
Чуткие звери и немые рыбы,
В двух берегах зажатые зеленых;Дол, полный клятв и шепотов каленых,
Тропинок промуравленных изгибы,
Силой любви затверженные глыбы
И трещины земли на трудных склонах:Незыблемое зыблется на месте,
И зыблюсь я… Как бы внутри гранита
Зернится скорбь в гнезде былых веселий,Где я ищу следов красы и чести,
Исчезнувшей, как сокол после мыта,
Оставив тело в земляной постели.
Quel rosignuol, che si soave piagne…
Petrarca
Как соловей, сиротствующий, славит
Своих пернатых близких, ночью синей,
И деревенское молчанье плавит
По-над холмами или в котловине,И всю-то ночь щекочет и муравит
И провожает он, один отныне, -
Меня, меня! Силки и сети ставит
И нудит помнить смертный пот богини!О, радужная оболочка страха! -
Эфир очей, глядевших в глубь эфира,
Взяла земля в слепую люльку праха -Исполнилось твое желанье, пряха,
И, плачучи, твержу: вся прелесть мира
Ресничного недолговечней взмаха.
Or che’l ciel et la terra e’l vento tace…
Petrarca
Когда уснет земля и жар отпышет,
И на душе зверей покой лебяжий,
Ходит по кругу ночь с горящей пряжей
И мощь воды морской зефир колышет, -Чую, горю, рвусь, плачу – и не слышит,
В неудержимой близости всё та же:
Целую ночь, целую ночь на страже
И вся как есть далеким счастьем дышит.Хоть ключ один – вода разноречива:
Полужестока, полусладка. Ужели
Одна и та же милая двулична?Тысячу раз на дню, себе на диво,
Я должен умереть на самом деле,
И воскресаю так же сверхобычно.
I di miei più leggier’ che nessun cervo…
Petrarca
Промчались дни мои – как бы оленей
Косящий бег. Срок счастья был короче,
Чем взмах ресницы. Из последней мочи
Я в горсть зажал лишь пепел наслаждений.По милости надменных обольщений
Ночует сердце в склепе скромной ночи,
К земле бескостной жмется. Средоточий
Знакомых ищет, сладостных сплетений.Но то, что в ней едва существовало, -
Днесь, вырвавшись наверх, в очаг лазури,
Пленять и ранить может, как бывало.И я догадываюсь, брови хмуря, -
Как хороша – к какой толпе пристала -
Как там клубится легких складок буря…
Я живу на важных огородах.
Ванька-ключник мог бы здесь гулять.
Ветер служит даром на заводах,
И далёко убегает гать.Чернопахотная ночь степных закраин
В мелкобисерных иззябла огоньках.
За стеной обиженный хозяин
Ходит-бродит в русских сапогах.И богато искривилась половица -
Этой палубы гробовая доска.
У чужих людей мне плохо спится -
Только смерть да лавочка близка.
Наушнички, наушники мои!
Попомню я воронежские ночки:
Недопитого голоса́ Аи
И в полночь с Красной площади гудочки…Ну как метро?.. Молчи, в себе таи…
Не спрашивай, как набухают почки…
И вы, часов кремлевские бои, -
Язык пространства, сжатого до точки…
Пусти меня, отдай меня, Воронеж:
Уронишь ты меня иль проворонишь,
Ты выронишь меня или вернешь,
Воронеж – блажь, Воронеж – ворон, нож…
Я должен жить, хотя я дважды умер,
А город от воды ополоумел:
Как он хорош, как весел, как скуласт,
Как степь лежит в апрельском провороте,
А небо, небо – твой Буонаротти…
Переуважена, перечерна, вся в холе,
Вся в холках маленьких, вся воздух и призор,
Вся рассыпаючись, вся образуя хор, -
Комочки влажные моей земли и воли…В дни ранней пахоты черна до синевы,
И безоружная в ней зиждется работа -
Тысячехолмие распаханной молвы:
Знать, безокружное в окружности есть что-то.И все-таки земля – проруха и обух.
Не умолить ее, как в ноги ей ни бухай, -
Гниющей флейтою настраживает слух,
Кларнетом утренним зазябливает ухо…Как на лемех приятен жирный пласт,
Как степь лежит в апрельском провороте!
Ну, здравствуй, чернозем: будь мужествен, глазаст…
Черноречивое молчание в работе.
Лишив меня морей, разбега и разлета
И дав стопе упор насильственной земли,
Чего добились вы? Блестящего расчета -
Губ шевелящихся отнять вы не могли.
Да, я лежу в земле, губами шевеля,
Но то, что я скажу, заучит каждый школьник:На Красной площади всего круглей земля,
И скат ее твердеет добровольный,На Красной площади земля всего круглей,
И скат ее нечаянно-раздольный,Откидываясь вниз – до рисовых полей,
Покуда на земле последний жив невольник.
II
Как на Каме-реке глазу темно, когда
На дубовых коленях стоят города.В паутину рядясь, борода к бороде,
Жгучий ельник бежит, молодея в воде.Упиралась вода в сто четыре весла -
Вверх и вниз на Казань и на Чердынь несла.Там я плыл по реке с занавеской в окне,
С занавеской в окне, с головою в огне.А со мною жена – пять ночей не спала,
Пять ночей не спала, трех конвойных везла.
Я смотрел, отдаляясь, на хвойный восток.
Полноводная Кама неслась на буек.И хотелось бы гору с костром отслоить,
Да едва успеваешь леса посолить.И хотелось бы тут же вселиться, пойми,
В долговечный Урал, населенный людьми,И хотелось бы эту безумную гладь
В долгополой шинели беречь, охранять.
Рубрика:
Post Views: 2
Отдых в Крыму: что такое покрыть авто жидким стеклом детьми, для пенсионеров и молодежи. Очень часто при возведении фундаментального основания начинающие строители допускают массу ошибок. Некоторые производят работы, не учитывая времени, которое требуется бетону на то, чтобы набрать марочную прочность.
Другие используют для строительства смеси низкого качества, так как они стоят намного дешевле. Именно поэтому ленточный фундамент на такой земле строить категорически запрещено. Для данного типа почвы подходят только монолитные основания. Однако многие этого не учитывают и в итоге совершают огромную ошибку.
Отсутствие отмостки также может вызвать подобные проблемы. Дело в том, что бетонированные дорожки вокруг дома делаются далеко не для эстетических целей, а с целью защитить фундаментальное основание от переувлажнения. С крыши постоянно капает вода, которая собирается у основания дома. Потому отмостка выполняет роль надежной гидроизоляции. Однако возводить ее стоит только через год после заливки фундамента, когда он немного просядет в почве и займет наиболее устойчивое положение. Кроме этого, многие начинающие строители совершают ошибки еще в процессе проектирования основания. Расчеты нужно производить только вооружившись всеми данными о состоянии почвы и особенностях загородного участка.
Недобросовестные строительные фирмы стараются произвести работы как можно быстрее. Нужно понимать, что если после возведения фундамента не дать ему 1 года на усадку, а вместо этого сразу начать возводить стены, то это приведет к очень быстрым разрушениям всего здания. Напротив, ситуация будет ухудшаться с каждым годом. Если своевременно не произвести ремонт трещин в фундаменте дома в Астрохани, Москве, Санкт-Петербурге или любом другом городе, то двери и окна будут перекашиваться, из-за чего изделия просто начнут лопаться.
Кирпичные постройки разрушаются от этого еще быстрее. Способы ремонта трещин в фундаменте отличаются в зависимости от сложности повреждения. Поэтому прежде чем приступать к работе, нужно уточнить тип щели. Для этого трещина очищается от грязи и промывается водой. После этого в нее нужно установить маяк и запомнить дату его создания. Если в течение нескольких недель он не изменит своего положения и останется целым, то это будет свидетельствовать о том, что для заделки щели можно использовать обычный строительный раствор.
Post Views: 2
П оэзия Константина Батюшкова, вопреки его собственным ожиданиям, не только пережила своего создателя, но оказала значительное влияние на русскую литературу в целом. Одно из выразительных проявлений такого влияния – стихотворение Осипа Мандельштама “Батюшков”, написанное в 1932 году, более чем через сто лет после того, как закончился творческий путь самого Батюшкова. В мандельштамовском тексте среди прочих образов, прямо или косвенно связанных с личностью, биографией и творчеством Батюшкова, особенно выделяется последний, завершающий стихотворение:
Что ж! Поднимай удивлённые брови,
Ты, горожанин и друг горожан,
Вечные сны, как образчики крови,
Переливай из стакана в стакан...
Следует заметить, что в упомянутом стихотворении Мандельштама отразились не только сведения о болезни Батюшкова, но и впечатления от его поэтических текстов. Дело в том, что мотив питья, как и мотивы переливания, перетекания жидкости во всевозможные сосуды чрезвычайно характерны для Батюшкова. Эту особенность заметил ещё М.О. Гершензон, выделявший в поэзии Батюшкова “речения” так называемого термодинамического характера.
Горацианские тексты Батюшкова изобилуют чашами с вином или сладким мёдом, который помогает забыть пирующим об уходящей молодости и приближающейся смерти:
Ах! почто же мне заране,
Друг любезный, унывать?
Вся судьба моя в стакане
Станем пить и воспевать…
(“К Петину”)
Особо отметив употреблённое поэтом слово “стакан”, приведём ещё несколько примеров:
Заране должно ли крушиться?
Умру, и всё умрёт со мной!..
Но вы ещё, друзья, со мною
Под тенью тополей густою,
С златыми чашами в руках
С любовью, с дружбой на устах...
(“Весёлый час”)И мы… потопим скуку
В сей чаше золотой
Пока бежит за нами
Бог времени седой
И губит луг с цветами
Безжалостной косой,
Мой друг! Скорей за счастьем
В путь жизни полетим;
Упьёмся сладострастьем
И смерть опередим…
(“Мои пенаты”)
Интересно, что прозаический стакан в приведённых отрывках сменяется именно “золотой чашей” или “золотыми чашами”. Драгоценный металл, из которого изготовлена чаша наслаждения (эта метафора тоже часто звучит в батюшковских текстах), подчёркивает нетленность и полноту жизненной радости. Ср. в “Элизии”: “О, пока бесценна младость // Не умчалася стрелой, // Пей из чаши полной радость”, - или в “Весёлом часе”: “Жизнью дай лишь насладиться,// Полной чашей радость пить”.
Часто чашу наслаждения, из которой поэт и его друзья пьют вино, чтобы забыть о неизбежном смертном часе, подносит им… дева любви. Любовь, дружество и вино - вот три (впрочем, вполне традиционные) составляющих счастья. В уже цитированном нами стихотворении “Весёлый час” условная героиня Лиза тоже участвует в дружеской пирушке. Названная поэтом “резвой и живой нимфой”, она принимает на себя роль вакханки, разливающей дурманящий напиток в золотые чаши друзей.
Лиза розою пылает
Грудь любовию полна
Улыбаясь наливает
Чашу светлого вина.
Мы потопим горесть нашу,
Други! в эту полну чашу
Заметим, что строка “грудь любовию полна” рифмуется со стихом “чаша светлого вина” и зеркально отражается в сочетании слов “полна чаша”. Лиза полна любовью, как чаша - светлым вином. Поэтому уже в следующем двустишии явственно звучит мотив количественного увеличения вина: “Выпьем разом и до дна // Море (уже не чашу! - А.С.-К. ) светлого вина”.
В ообще почти ни одна пиршественная сцена в батюшковских текстах не обходится без героини (или целого ряда героинь), присутствие которых придаёт описанию яркий эротический характер. Так, например, происходит в любимой элегии самого Батюшкова “Мечта”. Там описываются “любовь и вечный пир” в Оденовых чертогах, где дочери Веристы, // Власы свои душисты // Раскинув по плечам. // Прелестницы младые, // Всегда полунагие, // На пиршества гостям // Обильны яства носят // И пить умильно просят // Из чаши сладкий мёд”. Но нередко прекрасная героиня просто подменяет собой чашу наслаждений, сама становится сосудом, содержащим сладострастный напиток - вино любви. Так, в “Источнике”, обращаясь к своей возлюбленной, поэт говорит:
Дева любви! - я к тебе прикасался,
С мёдом пил розы на влажных устах.
Эти строки представляются нам особенно значимыми в контексте рассматриваемого стихотворения Мандельштама, где Батюшков появляется с розой (“нюхает розу”) и “Дафну поёт”. Имя Дафна было употреблено Батюшковым в его поэтических текстах лишь однажды, однако героине, носящей созвучное имя Зафна, посвящено целое стихотворение - “Источник”. На устах Зафны с мёдом смешаны именно розы. Мотив опьянения любовью наиболее отчётливо звучит в стихотворении “Ответ Гнедичу”: Батюшков использует развёрнутое сравнение:
Как гость, весельем пресыщённый,
Роскошный покидает пир,
Так я, любовью упоённый,
Покину равнодушно мир!
Страх смерти оказывается преодолённым (герой собирается покинуть мир равнодушно) благодаря упоённости, опьянённости любовью. Как видим, любовь и вино оказываются в поэзии Батюшкова не только совместимыми, но и взаимозаменяемыми средствами для спасения от отчаяния.
Этот вполне традиционный эпикурейский мотив варьируется с другим, противоположным ему: веселье оказывается недолгим, трагизм бытия властно вторгается в поэтический мир Батюшкова: “Но где минутный шум веселья и пиров, // В вине потопленные чаши?” - вопрошает герой, занятый вопросом “Что прочно на земли?”. В другом месте поэт отказывается воспевать “шумную за чашей младость” “среди военных непогод” (“К Дашкову”). Отказ от вина в пользу нематериальных наслаждений описывается у Батюшкова, однако, с помощью знакомых формул, которые приобретают новый, религиозный оттенок. Чаще всего это происходит в стихотворениях, написанных после нравственного перелома 1814 года, когда Батюшков попытался найти для себя опору в христианстве. Так, в элегии “Надежда” (1815) появляется странная и очень выразительная метафора: “Когда струёй небесных благ // Я утолю любви желанье…” Ещё более интересный вариант предоставляет нам текст послания “К Никите” (1817). Описание боя и победы в бою завершается следующим пассажем:
О радость храбрых! - киверами
Вино некупленное пьём
И под победными громами
“Мы хвалим Господа” поём!..
“Некупленное вино” - это, с одной стороны, вино трофейное, захваченное в неприятельских домах. Однако семантика слова “некупленное” (то есть такое, которое не покупается, а даётся как дар) в сочетании с последующей молитвой наводит на мысль о вине евхаристическом. Воины причащаются после битвы. При этом способ причащения кажется уж совсем невозможным - “храбрые” пьют вино не из золотой чаши, что было бы куда более уместно, и даже не из стакана, а из кивера. Эта неожиданная отсылка к древнерусской литературе - “испити шеломом Дону” - кажется вполне естественной в системе представлений эпохи ампира. Героическая старина Руси таким образом возрождалась в “девятом на десять веке”.
Тема евхаристии слышится и в уже многократно цитированном нами “Весёлом часе”, где вполне соответствующая обряду “золотая чаша” несколько раз появляется в единственном числе.
Как мы помним, в своём стихотворении Мандельштам предлагает Батюшкову переливать из стакана в стакан “вечные сны, как образчики крови”. Оба эти мотива объединяются в переводе Батюшкова из поэмы Эвариста Парни “Иснель и Аслега”, стилизованной под скандинавский эпос. В “Опытах…” переводу предпослано пояснение: “Битва кончилась: ратники пируют вокруг зажжённых дубов…” В отрывке описаны сны воинов после битвы, и хотя это ещё не “вечные сны”, но их содержание насыщено интенсивным переживанием смерти. Мы процитируем небольшой фрагмент:
Копьё рамена прободает,
И хлещет кровь из них рекой;
Несчастный раны зажимает
Холодной трепетной рукой!
Заметим связь между пиром (соответственно выпитым вином) и сном ратника, в котором так обильно проливается кровь.
Ещё более близкий мандельштамовскому тексту фрагмент встречаем в стихотворении “Гезиод и Омир, соперники”. Гезиод, которому Омир только что предсказал скорую и преждевременную гибель, совершает жертвоприношение подземным богам. Как видим, тема вечного сна, смерти здесь звучит довольно отчётливо. Юный поэт пытается задобрить обильными жертвами Аида и Персефону, чтобы отсрочить час своей кончины:
При возлияниях (ср. с переливаниями у Мандельштама),
овна младую кровь
Довременно богам подземным посвящает,
И Музам светлые сосуды предлагает…
К омментируя мандельштамовские строки, мы сознательно привлекли разнообразные батюшковские тексты, однако это не означает, что, создавая стихотворение “Батюшков”, Мандельштам намеренно апеллировал к конкретным строкам старшего поэта. В его диалоге с Батюшковым немногочисленные цитаты соседствуют с поэтическими формулами, воссоздающими обобщённый образ батюшковской поэзии. Напомним что знаменитый афоризм Батюшкова “Чужое - моё сокровище” спустя столетие эхом отозвался в мандельштамовских строках:
И не одно сокровище, быть может,
Минуя внуков, к правнукам уйдет,
И снова скальд чужую песню сложит
И как свою её произнесёт.
