Повесть “Фауст”, написанная в 1856 году, является в основе своей отражением исканий писателя, его творческих переживаний.
В основу своей повести Тургенев положил достаточно модный тогда сюжет – адюльтер. Повествование изложено в виде писем рассказчика, всего писем девять. В них он рассказывает о приезде в свое имение, о знакомстве с соседями, Приимковым и его женой, Верой.
Рассказчик отмечает непохожесть Веры на русских барышень, ее тихость и спокойствие. Его удивляет незнакомство Веры с образцами немецкой литературы, хотя она прекрасно говорит на немецком, и он решает прочесть ей Фауста Гете.
На первом чтении видно, что Веру очень трогает этот роман, она проникается к своему соседу симпатией, просит его подарить книгу. Их чтения становятся регулярными, и в одном из писем он признается, что любит ее, что никогда так не любил, но сокрушается по тому, что она замужем, и что у них слишком большая разница в возрасте.
В последнем письме рассказчик пишет о, казалось бы, радостных, но в то же время трагических, аморальных событиях: Вера признается ему в любви, вечером, в китайском домике, где проходили чтения, у них свидание, они “целовались и горячо обнимали друг друга”… Но Вера отстраняет его, говорит, что так нельзя и они расстаются.
На следующий день от мужа Веры он узнает, что девушка больна и всю ночь бредила Фаустом. Вскоре она умирает.
В книге рассказывается о Бенджамине Дрисколле. В возрасте 31 года Бенджамин решил озеленить планету Марс. В течение 30 дней он жил на Марсе.
Роман Звягин, обычный совхозный механик, любил участвовать в образовании сына Валерки. Мог подолгу слушать, курить и поучать, что нужно учиться с толком, вдумчиво, чтобы в будущем не жалеть о том, что не доучился. Сказывался горький собственный опыт.
В прекрасный праздник Троицы король лесных зверей и птиц лев Нобель созывает своих подданных на пир. На зов короля собираются все птицы и звери кроме Рейнике-лиса. Долгое время он обижал лесных обитателей и теперь не хочет попадаться им на глаза.
В этом рассказе Бажова речь идет о верности, доверии близкому человеку. Главная героиня – Катерина осталась одна, ее жених Данила пропал. Болтали всякое: будто сбежал, будто сгинул
В деревне Чебровка живет человек по имени Сема Рысь. Он известен и во всей округе своим мастерство. Сема очень хороший столяр. Его даже приглашают в другие села поработать. Однако, у Семы была очень плохая привычка выпивать.
Калинина Елена, ученица 11 класса ГБОУ гимназия №41 имени Эриха Кестнера
Исследовательская работа по повести И.С. Тургенева "Фауст"
Духовный мир человека
(литературоведение)
«Трагическое значение любви
в повести И.С. Тургенева «Фауст»
(творческий реферат)
Ученицы 11 «А» класса
Гимназии № 41 им. Э.Кестнера
Приморского района
Калининой Елены Анатольевны
Научный руководитель – учитель русского языка и литературы
Мазур Ольга Ивановна
Государственное образовательное учреждение среднего (полного) общего образования гимназия № 41 имени Эриха Кестнера
Приморского района г.Санкт - Петербурга
Адрес гимназии: 197349, Санкт - Петербург, ул. М. Новикова, д.1/3
Тел/факс: 349-98-07
Санкт – Петербург
2010
Введение. Тема любви в произведениях И.С. Тургенева;
Введение.
Любовь… сильнее смерти и страха смерти. Только ею,
только любовью держится
и движется жизнь.
И.С.Тургенев
Девятнадцатый век в литературе называют «золотым веком». Литература этой поры - явление уникальное, исключительное, несравненное. Художественная литература, как правило, отражает в себе тему любви и идеализирует женщину. Русская литература в особенности, потому что русские писатели наблюдают в жизни слишком мало высокого и прекрасного.
Тяготение русской литературы к идеалу отчетливо выразилось в создании женских образов.
В подавляющем большинстве случаев образ женщины – критерий оценки героя, а любовь – проверочная для него ситуация.
В системе реалистической литературы девятнадцатого века трудно было создать идеального героя – мужчину: даже самые лучшие из них обнаруживали в себе неискоренимые пороки и недостатки, из которых главный – неумение активно и полезно действовать.
От женщины того времени этого, в общем-то, и не требовалось. Ее задача - не столько действовать, сколько переживать, сочувствовать, оставаться на высоте идеала не столько в действии, сколько в своем духовном мире. Она должна духовно расти, душевно утончаться – в этом состоит ее главная задача.
Одним из писателей, говоривших в своих произведениях об идеале женщины, является Иван Сергеевич Тургенев. Он вместе со своими героями «прожил»множество жизней, прочувствовал множество любовных историй, как правило, грустных: «Первая любовь», «Вешние воды», «Ася», «Рудин», «Накануне», «Отцы и дети».
«Певец красоты и молодости», Тургенев с нежностью знакомит нас со своими прекрасными героинями: Асей, Джеммой, княжной Зинаидой, Еленой, Натальей, Верой Ельцовой и другими.
С творчеством Тургенева не только в литературу, но и в жизнь вошел поэтический образ спутницы русского героя, «тургеневской девушки», олицетворяющей собой нравственную чистоту, решимость, женственность и духовную возвышенность.
Выражение «тургеневские девушки» стало крылатым. Вместе с образом «тургеневской девушки» входит в произведения писателей и образ «тургеневской любви» . Как правило, это первая любовь, одухотворенная и чистая.
Все тургеневские герои проходят испытания любовью – своего рода проверку на жизнеспособность. Любящий человек прекрасен. Духовно окрылен. Но чем выше он взлетает на крыльях любви, тем ближе трагическая развязка, и - падение…
Чувство любви трагично потому, что идеальная мечта, которая окрыляет душу влюбленного человека, не осуществима в пределах земного, природного круга. Тургеневу был открыт идеальный смысл любви. Любовь у Тургенева – яркое подтверждение богатых и еще не реализованных способностей человека на пути духовного совершенствования. Свет любви для писателя – путеводная звезда на пути к торжеству красоты и бессмертия. Поэтому так интересна Тургеневу первая любовь, чистая, целомудренная. Любовь, обещающая в своих прекрасных мгновениях торжество над смертью.
Любовь – это чувство, где временное сливается с вечным в высшем синтезе, невозможном в супружеской жизни и семейной любви. Именно в этом секрет облагораживающего влияния «тургеневской любви» на человеческое сердце, на всю человеческую жизнь.
Такая любовь, чистая, одухотворенная, оказала влияние на жизнь самого писателя – любовь к известной певице Полине Виардо.
Впервые Тургенев видит Полину Виардо осенью 1843 года на сцене оперного театра и влюбляется в нее. С этого момента он начинает сопровождать ее во всех поездках по Европе. Она становится не только любовью всей его жизни, но Музой, которая вдохновляла Тургенева на написание многих произведений.
В 1850-е годы Иван Сергеевич Тургенев обращается к жанру повести и романа, в которых исследует человеческую натуру. Именно в эти годы написаны повести «Дневник лишнего человека» (1850) , «Затишье» (1854), «Переписка» (1854) , «Фауст» (1856) , «Ася» (1858) , романы «Рудин» (1856) , «Дворянское гнездо» (1858) , «Накануне» (1859).
Размышляя в них о человеке, его сложной двойственной натуре, писатель поднимает и возникающий в связи с этими размышлениями круг проблем, прежде всего проблему любви.
Ключом к разгадке характеров многих героев Тургенева является его статья - эссе «Гамлет и Дон Кихот» (1860). В образах Гамлета и Дон Кихота, как считает Иван Сергеевич Тургенев, «воплощены две коренные, противоположные особенности человеческой природы – оба конца той оси, вокруг которой она вертится» 1 .
Особенность Дон Кихота – вера в истину, находящуюся вне отдельного человека» , « высокое начало самопожертвования».
В Гамлете же выделяется «эгоизм, а потому безверье».
По мнению Тургенева, в человеке эти противоречивые качества соединятся, но все же под влиянием тех или иных условий и обстоятельств либо гамлетовское либо динкихотское начало побеждает.
И герои Тургенева нередко проявляют себя как гамлеты, тогда они эгоистичны и предпочитают рефлексию, самоисследование, или как донкихоты они жертвенны, их жизнь освещена мыслью о служении людям.
Очень важной вехой в истории идейного философского развития Тургенева 1840-х годов явилась статья о «Фаусте» Гете (1845). Статья тесно связана с творчеством писателя. А. Батюто пишет:
«Факты, мысли, беглые наблюдения, полемические высказывания и резюме, зафиксированные в переписке писателя, запомнись им надолго и нередко получали как бы второе рождение в его романах и повестях, разрастаясь иногда на совершенно иной конкретно - социальной и бытовой основе в самостоятельные сценки, диалог и т.д». 2
Рассмотрим содержание тургеневской статьи о трагедии «Фауст». Статья решает не только литературно – критические, сколько мировоззренческие проблемы: о движущих силах развития общества. О взаимодействии личности и общества, личности и природы, об идеализме и реализме в миропонимании.
Образ Мефистофеля, который у Гете является воплощением духа отрицания и разрушения, вызывает следующее интересное и глубокое размышление: «Мефистофель – бес каждого человека, в котором родилась рефлексия; он воплощение того отрицания, которое возникает в душе, исключительно занятой своими собственными сомнениями и недоумениями; он - бес людей одиноких и отвлеченных…» 1
Этот анализ трагедии «Фауст» примечателен тем, что здесь практически уже намечена философская проблематика таких будущих произведений Тургенева, как «Поездка в Полесье» , « Фауст» , «Гамлет Щигровского уезда». Рефлексирующие люди, занятые мелкими противоречиями собственной жизни, способны пройти мимо реальных страданий других людей.
Исследование мефистофельского отрицания приводит его не к мысли о безнравственности и эгоистичности рефлексии, а так же к мысли о том, что «рефлексия – наша сила, наша слабость, наша гибель и наше спасение» .
В повести «Фауст» Тургенев поднимает проблемы, подобные тем, о которых говорил Гете в трагедии «Фауст».
ІІІ
Великий немецкий поэт И.В. Гете писал свою трагедию на протяжении 60 лет. Трагедия «Фауст» основана на старинной народной легенде о докторе Фаусте, вступившем в союз с дьяволом ради знания и власти над природой.
Главная проблема «Фауста» намечена а первой главе произведения «Прологе на небесах». В споре между Мефистофелем и Господом сталкиваются две противоположные точки зрения на человека. Мефистофель считает, что человек - существо слабое и жалкое. крупицы разума, которыми он владеет, не заглушили в нем животной природы, не сделали его жизнь счастливой. Спор между Господом и Мефистофелем решается затем на примере судьбы Фауста.
Фауст – конкретная индивидуальная личность, и в то же время символ всего человечества. Изображая трудный путь своего героя, Гете решает не только вопрос о смысле жизни отдельного человека, но и вопрос о смысле жизни всего человечества.
Образ Фауста воплощает великое представление Гете о человеке. Это большой ученый, неутомимый искатель, великий гуманист. Жизненный путь Фауста – это поиски смысла жизни, поиски счастья в высоком значении этого слова. Путь этот долог и тернист, наполнен трудами, тяжелыми испытаниями. В трагедии раскрывается этапы этого пути.
Сначала Фауст стремится найти смысл жизни в науке. Он посвятил ей всю свою жизнь, изучил философию, право, медицину, богословие, но удовлетворения не нашел. Наука не открыла ему тайн природы, не дала постигнуть человеческий духовный мир. Разочарование в науке заставило Фауста обратиться к познанию живой человеческой жизни. Помощником Фауста становится Мефистофель, с которым он заключает договор: Фауст готов умереть и отдать душу дьяволу, если с его помощью хотя бы на одно мгновение ощутит полное удовлетворение. Между Фаустом и Мефистофелем устанавливается своеобразное сотрудничество, но в то же время происходит постоянная внутренняя борьба. Фауст ищет удовлетворения на пути к высоким целям, в то время как Мефистофель старается пробудить в нем низменное животное начало и заставить его отдаться эгоистическим наслаждениям. Сначала Мефистофель пытается вовлечь Фауста в пьяные пирушки беспечных молодых гуляк, потом хочет опьянить его страстью к женщине, а затем толкнуть в омут чувственности (глава «Вальпургиева ночь») и, наконец, ведет его в «большой свет», ко дворцу императора, стараясь соблазнить всякими почестями.
Хотя Фауст показан земным человеком, способным подвергаться действию страстей, совершать ошибки и заблуждаться, все же высокое гуманное начало берет в нем верх. Как ни старается Мефистофель, ему не удается заглушить возвышенные стремления Фауста.
Важным этапом во внутреннем развитии Фауста, в его поисках смысла в жизни является его любовь к Маргарите. Мефистофель хотел вызвать в душе Фауста эгоистическую страсть, но на самом дела получилось иначе. Любовь Фауста к Маргарите выливается в большое чувство. Оно обогащает душу Фауста радостью, пробуждает в ней чувство ответственности за другого человека. Маргарита - самый поэтичный, светлый из созданных Гете женских образов. Именно детская непосредственность Маргариты восхищает Фауста, рефлексирующего человека нового времени. «Как неиспорченна и чиста», – восторгается он .
Любовь, которая, как казалось Гретхен, несет ей счастье, превращается в источник ее невольных преступлений. Брат Валентин гибнет в поединке с Фаустом. Мать умирает от снотворного, которое дает ей Маргарита, не предполагая опасности.
Осужденная молвой, опозоренная, изгнанная из города, Маргарита топит в ручье своего только что родившегося ребенка. Несчастная попадает в тюрьму, ее ждет казнь. Она сходит с ума. Фауст проникает в тюрьму, чтобы с помощью Мефистофеля увести Маргариту. Но она гонит от себя духа зла, отшатывается от Фауста и не пытается избежать кары, считая во всем виноватой себя.
История любви Фауста и Маргариты – «самая смелая и глубокая в немецкой драматургии». (Б.Брехт).
Фауст понимает, что он виновен в гибели Маргариты, и это сознание заставляет его еще сильнее чувствовать свою ответственность. Возмужавшим он поднимается на новую ступень странствий, развивающихся во второй части трагедии, в сфере общественной жизни. Изображение выходит за пределы конкретных места и времени и получает широкий обобщенный смысл.
В конце произведения Фауст ослеп. К нему приближается смерть. Лемуры (духи умерших, которые пугают живых) копают Фаусту могилу.
Ангелы отнимают у Мефистофеля душу Фауста, и действие переносится на небо. В небесных сферах душа Фауста встречает душу Маргариты.
Финал – апофеоз бессмертной сущности Маргариты и Фауста, апофеоз человека, в котором ничто не может уничтожить человечность, любовь и свободный разум.
Проведя человека через испытания и соблазны, через рай, через ад, Гете утверждает величие человека перед лицом истории, природы, Вселенной и любви…
Своеобразным итогом всего творчества И.С. Тургенева является цикл «Стихотворений и прозе». Можно сказать, что этот цикл- поэтическое завещание писателя.
В стихах отразились все основные темы и мотивы творчества писателя. Звучат здесь мотивы жертвенной любви, веры в духовные силы человека, а так же страх человека перед духовной Вечностью.
В работе я хотела бы привести одно из самых интересных,на мой взгляд, стихотворений в прозе, которое называется «Роза».
В этом стихотворении,безусловно, есть сходные с повестью «Фауст» мотивы.
Роза.
……Я наклонился….. то была молодая, чуть распустившаяся роза. Два часа назад я видел эту самую розу у нее на груди.
Я бережно поднял упавший в грязь цветок и, вернувшись в гостиную, положил его на стол, перед ее креслом.
Вот и она вернулась наконец – и, легкими шагами пройдя всю комнату, села за стол.
Ее лицо побледнело и ожило; быстро, с веселым смущением бегали по сторонам опущенные, как бы уменьшенные глаза.
Она увидала розу, схватила ее. Взглянула на ее измятые, запачканные лепестки, взглянула на меня – и глаза ее, внезапно остановившись, засияли слезами.
О чем вы плачете? – спросил я.
Да вот об этой розе. Посмотрите, что с ней сталось.
Тут я вздумал проявить глубокомыслие.
Ваши слезы смоют эту грязь, - промолвил я с значительным выражением.
Слезы не моют, слезы жгут, - отвечала она и, обернувшись к камину, бросила цветок в умирающее пламя.
Огонь сожжет ее лучше слез, - воскликнула она не без удали, - и прекрасные глаза, еще блестевшие от слез, засмеялись дерзостно и счастливо.
Я понял, что и она была сожжена.
Подобно сожженной розе, подобно героине, которая «была сожжена» в огне любви – «сгорело» и сердце Веры Николаевны Ельцовой из повести «Фауст».
«Ты должен самоотрекаться», - говорит И.В. Гете. Слова о любви – самоотречении прозвучат и в эпиграфе к «Фаусту» Тургенева.
Проблема любви и сопряженная с ней проблема счастья и долга в повестях Ивана Сергеевича Тургенева тесно связаны с писательским пониманием природы и психологии человека и его отношение к Вечности.
Любовь дается его героям как высшее откровение о мире. Они не сразу, не быстро угадываю в себе чувство, и потом оно становится той точкой, тем мгновением, которое заполняет всю их несложивщуюся жизнь. Многие повести 1850-х годов («Ася» , «Фауст») не случайно построены в форме воспоминаний.
Однако другой стороной любви является непосредственно ее трагическая сущность. Она возвышает героя, наполняет его жизнь счастьем, но при этом никто и ничто не в силах « остановить мгновение» любви (как хотел этого и гётевский Фауст), сделать ее вечной. В том, что любовь преходяща по своей природе, и состоит ее трагическая сторона. Трагическое – в самой сущности любви. Потому единственной силой, способной сохранить человека, является долг. К этой мысли о необходимости абсолютного самоотречения приходит герой «Фауста» - Павел Александрович.
В повести «Фауст» любовь – сила непреоборимая, возникающая внезапно и охватывающая человека, казалось бы, совершенно огражденного от ее власти. Все преграды, охраняющие человека от этой силы, непорочны и искусственны; достаточно неосторожного прикосновения,и они порвутся. Сила искусства показана в этой повети как прямая помощница и пособница любви: искусство всегда неизменно стремится заглянуть «куда-то, куда не заглядывал ни один человек».
Неосуществимость личного счастья в любви и наивность стремлений к нему – один из мотивов «Фауста».
В этой повести наиболее ощутимы также и трагические мотивы. В трагическом аспекте раскрывается в «Фаусте» тема любви.
Любовь возникает необъяснимо, стихийно, перед ее силой человек бессилен, и нередко она ведет ее к гибели, как Веру Ельцову.
Для своей повести Тургенев избирает форму рассказа в письмах. Перед читателями девять писем.
Есть в повести и фантастический элемент в виде портрета матери Ельцовой и видения ее дочери в саду, куда она с замиранием сердца отправляется на свидание. Эти фантастические элементы просто объясняются той душевной напряженностью и той драмой пробуждения любви, сталкивающейся с нравственным долгом замужней женщины, которые переживает Вера.
Почему же рассказ назван И.С. Тургеневым «Фауст»? Ведь не потому только, что это одно из самых любимых произведений героя повести Павла Александровича.
Подобно герою трагедии Гете, Павел Александрович разочарован в жизни. Ему еще нет сорока, а он ощущает себя стариком. Он одряхлел душой, остыл.
Именно таким видит читатель героя в начале рассказа. После долгого отсутствия он возвращается в родное имение. Дом в запустении, и только «сад удивительно похорошел» 1 . Природа противопоставлена душевному состоянию Павла Александровича. Антитеза «устаревшая душа героя»и «вечно живая природа» призвана помочь читателю понять, что в мире все преходяще, только вечна «цветущая» природа
Чем же излечить скуку, которая овладела героем? Выход находится: «Я скучать не буду» 2 . Есть библиотека. Здесь он находит несколько книг, в том числе и «Фауста» Гете. Герой вспоминает, что знал книгу наизусть, но не брал ее в руки в течение девяти лет.
Развитие действия начинается со второго письма, когда герой случайно на балу встречает Веру Николаевну. Он знал ее когда-то.
Павел Александрович вспоминает встречи с юной Верой Николаевной, рассказывает историю ее матери, которая прожила страстную жизнь, но захотела оградить дочь от такой жизни, от лишних эмоций. Вера Николаевна до семнадцати лет не прочитала ни одной книги. Мать запрещала ей читать художественную литературу, так как книги вызывают чувства, мысли, желания. Мать считала, что в жизни Веры может быть только полезное или только приятное. Она говорит: «Я думаю, надо заранее выбрать в жизни: или полезное, или приятное, и так уже решиться раз и навсегда. И я когда-то хотела соединить и то и другое….» 3
Это оказывается невозможным, и ведет к гибели или к пошлости.
Павла Александровича при встрече с Верой поражает одно обстоятельство: она нисколько не изменилась внешне (тот же голос, на лице ни морщинки). Эта «неизменность» не понравилась герою: «Недаром же она жила!» 1 Жизнь всегда оставляет следы на человеке. Вера же осталась прежней. Той, которую он знал в юности.
Герой решает, что необходимо «разбудить» душу Веры Николаевны. Ведь душа ее не развита. И душу эту можно разбудить, прочитав ей книгу. Книга – «Фауст» Гете.
Трагедия производит на Веру Николаевну сильнейшее впечатление, она хочет перечитать книгу. Рассказывая о своих чувствах после чтения, Вера признается, что «всю ночь не спала», « эти вещи жгут ей голову». Какие же «вещи» на нее подействовали? Вера Николаевна осознает, что жизнь ее прошла зря, так как у нее никогда не было любви.
Подобно Фаусту, внушившему любовь юной Гретхен, Павел Александрович « заставил» Веру Николаевну полюбить его. Он и сам влюбился в Веру. Ушла скука, но взамен не пришло ощущение счастья.
Кульминация повести – последнее девятое письмо. Вера Николаевна заболела, и болезнь эта не только болезнь тела, но и болезнь души. Она любит героя, но счастье невозможно. Ведь любовь – это ожог. Ожог – и мгновенное пробуждение.
Финал произведения трагичен. Вера Николаевна умерла. А Павел Александрович поселился здесь навсегда.
Во имя чего же написана повесть? Ответ очевиден. Мы все должны смириться перед Неведомым.
«Я остался - вдребезги разбилось нежное существо,» 2 – пишет герой.
Заканчивается повесть очень важными словами: «Жизнь не шутка и не забава, жизнь не наслаждение ….жизнь - тяжелый труд…нельзя в 37 лет жить только для себя; должно жить с пользой, с целью на земле, исполнять свой долг, свое дело» 3 .
Повесть учит читателя быть готовым к самоотречению, поднимает проблему чувства и долга.
Любовь трагична, так как счастье любящих невозможно. Жажда счастья всегда сталкивается с нравственным долгом, что приводит, как привело Веру, к катастрофе. Нужно выбирать, одно счастье без долга ведет к эгоизму. Остается только долг и отречение от счастья. К этому выводу и приходит герой повести.
При таком противопоставлении счастья и долга жизнь человека неизбежно принимает трагический характер, что и показывает И.С. Тургенев в «Фаусте» на примере судеб Веры и Павла Александровича.
«Вера Николаевна полюбила так сильно, что забыла и мать, и мужа, и обязанности; образ любимого человека и наполняющее ее чувство сделались для нее жизнью, и она рванулась к этой жизни, не оглядываясь на прошедшее, не жалея того, что остается позади, и не боясь ни мужа, ни умершей матери, ни упреков; она рванулась вперед и надорвалась в этом судорожном движении; глаза, привыкшие к густой темноте, не выдержали яркого света; прошедшее, от которого она кинулась прочь, настигло, придавило ее к земле, уничтожило» .
« Мы все, - говорится в финале повести «Фауст», - должны смириться и преклонить головы перед Неведомым». 1
Но повести 50-х годов «не производят мрачного и подавляющего впечатления и, не восстанавливая против жизни, примиряют с ней» 2 .
Любовь, по Тургеневу, способна хотя бы на миг объединить духовное и телесное начало в человеке, объединить человека с человечеством и миром, подарить ощущение полноты и цельности существования.
Трагическому итогу любви в повестях объективно противостоит период зарождение чувства и кульминация его. В этом одна из ценностей человеческого бытия: вспомним сердечные переживания почти сорокалетнего героя повести «Фауст».
Лучшее украшение тургеневских новелл - неповторимая красота их главных женских персонажей. Называя женщину «духовным божеством» Тургенева, поэт К. Бальмонт утверждал, что именно ее образ был «лучшей и самой верной художественной сущностью» 3 писателя.
То, что оставляет прелесть тургеневских повестей, - мотивы молодости, искусства, изображения природы.
Вспомним, как подействовала на Веру Николаевну трагедия Гете «Фауст». Это произведение пробудило в героине спавшую потребность в бесконечной любви и гармоническом слиянии с миром. И это не случайно. Ведь искусство – воплощение гармонии.
В качестве могучей живительной силы присутствует в тургеневских повестях пейзаж: «… гроза надвинулась и разразилась. Я слушал шум ветра, стук и хлопанье дождя, глядел, как при каждой вспышке молнии церковь, вблизи построенная над озером, то вдруг являлась черною на белом фоне, то белою на черном, то опять поглощалась мраком…» 4
Исследователи отмечают, что повесть «Фауст» - элегия, конечно не стихотворная, а прозаическая. Она представляет собой воспоминание героя о пережитой им любовной утрате.
Подводя итоги, можно сказать, что повесть «Фауст» призывает «к умению принят жизнь как самоценность и в ее самом трагическом значении» 5
Библиография.
Тургенев И.С. «Избранные произведения». М. «худ. лит-ра» , 1982
Повесть «Фауст» была написана И.С. Тургеневым в 1856 г. В.М. Маркович и Л.М. Долговой в примечаниях к собранию сочинений И.С. Тургенева справедливо усматривают связь героини повести «Фауста» Веры с сестрой Л.Н. Толстого М.Н. Толстой, с которой писатель познакомился осенью 1854 г. в «имении Толстых Покровском, находившемся поблизости от Спасского» . «Не только женское обаяние, но и черты по-своему незаурядной личности роднят героиню «Фауста» с М.Н. Толстой» , – считают исследователи. Это сходство отмечалось и ее дочерью, и членами семьи Л.Н. Толстого, и их близкими друзьями. Близость героини «Фауста» Веры Николаевны Ельцовой и М.Н. Толстой многое объясняет в русской повести с немецким названием. Совершенно очевидно, что родовые черты графини М.Н. Толстой, воспитанной в русских народных традициях, стали доминантой образа Веры и вывели её ценою смерти из духовно-нравственного тупика, возможно, даже вопреки замыслу автора. Да и «сама М.Н. Толстая узнавала в повести эпизоды, в которых отразилась пора её знакомства с И.С. Тургеневым…» .
Для понимания духовно-нравственной позиции И.С. Тургенева важно также уяснить его отношение к произведению немецкого писателя. «Фауст» Гете, по словам переводчика Ф. Боденштедта, «был любимым произведением Тургенева; первую часть его он знал почти всю наизусть» . И.С. Тургенев перевел последнюю сцену первой части «Фауста», а в 1845 г. написал рецензию на перевод «Фауста» М. Вронченко и статью, посвящённую анализу трагедии Гете. Однако ещё в 1843 г. И.С. Тургенев в статье о переводе Ф. Миллером на русский язык «Вильгельма Телля» Шиллера затрагивает вопросы, которые свяжут воедино статьи русского писателя о «Фаусте» Гете, об образах Гамлета и Дон Кихота («Гамлет и Дон Кихот») и повесть «Фауст», вопросы, касающиеся его оценки русской и западноевропейской литературы.
В статье «Вильгельм Телль» И.С. Тургенев дает определение «великого произведения», которое верно отражает характер целого народа, «сокровеннейшую сущность» . Важно, что человека, как личность, писатель рассматривает сквозь призму принадлежности к своему народу и с этой же точки зрения оценивает любое художественное творчество. Писатель велик, когда изображает человека, его качества, «всю его личность самым тесным образом, связанную с недостатками, качествами и личностью его народа» . В связи с этим заслугу Шиллера И.С. Тургенев видит в том, что он сумел уловить и выразить дух народа, «германский дух», основным свойством которого писатель считает «распадение между мыслящим разумом и исполняющей волей» . Эту же черту И.С. Тургенев впоследствии выявит у Гамлета («Гамлет и Дон Кихот») и назовет её рефлексией.
В статье о «Фаусте» Гете И.С. Тургенев продолжает разговор о немецкой литературе и о народности, дополняя и конкретизируя данные понятия. «Жизнь каждого народа, считает И.С. Тургенев, «можно сравнить с жизнью отдельного человека», но «народ, как природа, способен вечно возрождаться» . Молодость человека, подобно молодости народа, И.С. Тургенев связывает с романтизмом, «эпоха которого настала для Германии во время юности Гете» . «Величие» Гете «состояло именно в том, что все стремления, все желания его народа небесплодно отражались в нем» . Так как Гете был немцем 18-го в., века Просвещения, наследником Реформации (протестантизма), то эти идеи он и вложил в своего «Фауста». В связи с чем И.С. Тургенев совершенно справедливо определяет поэму Гете как «чисто человеческое» (в гуманистическо-возрожденческом значении), «чисто эгоистическое произведение» . Свое утверждение И.С. Тургенев объясняет воздействием на общественное сознание немецкой идеалистической философии (Фихте, Шеллинга, Канта), которая способствовала раскрытию индивидуалистического сознания, следствием чего стало «распадение Германии на атомы, где «каждый (о человеке вообще, то есть в сущности) хлопотал о своей собственной личности» .
Так и гетевский Фауст «с начала до конца трагедии заботится об одном себе» . С начала и до конца об одном себе заботится и главный герой тургеневского «Фауста» Павел Александрович. Эгоизм главного героя гетевской трагедии И.С. Тургенев объясняет «самым резким выражением романтизма» , так как Фауст представляет немецкий народ эпохи романтизма, т.е. молодости, которой свойственны максимализм и индивидуализм. Этим отчасти русский писатель и оправдывает Фауста. Сам Гете и похож и не похож на своего героя, по мнению И.С. Тургенева. «Гете не признавал ничего вне сферы чисто человеческой» (т.е. не признавал Бога – Г.К.), поэтому для Фауста, которого волнуют «трансцендентальные вопросы» , он «не мог найти удовлетворительного разрешения» . Конец поэмы Гете И.С. Тургенев, на наш взгляд, справедливо считает натянутым, несмотря на то, что Мефистофель не получает души Фауста, и ангелы несут её к Богу:
Пламя священное!
Кто им охвачен,
К жизни блаженной
Добра предназначен.
Воздух очищен,
Братья, в полёт!
Дух сей похищённый
Вольно вздохнёт .
Гете, «весь погруженный в себя», как и Фауст, близок самому И.С. Тургеневу, так и не определившемуся в вопросах веры. Свои метания в этой области И.С. Тургенев соотносит с фаустовскими, в душе которого писатель видит столкновение религиозного средневекового сознания и сознания новейшего времени, «эпохи разума и критики». Фауст, по мнению И.С. Тургенева, «сын своего прошедшего», Мефистофель – это новое время, «дух отрицания». Из этого следует, что Мефистофель, романтизм и отрицание – синонимы.
В повести И.С. Тургенева «Фауст» новое время воплощено в образе Павла Александровича (и Мефистофеля, и Фауста), старое представлено семьей Ельцовых. Мефистофелевский дух «отрицания и критики» в новое время «постепенно теряет свою чисто разрушающую ироническую силу», считает Тургенев, он «наполняется» «новым положительным содержанием и превращается в разумный и органический прогресс» . Так и с Павлом Александровичем (Фаустом) происходят некоторые перемены после гибели Веры. Однако эти изменения не духовного, но душевного плана и отражаются они в абстрактных философских рассуждениях «о тайной игре судьбы», «слепом случае» и «смирении перед Неведомым». Павел Александрович – это Мефистофель и Фауст одновременно, в то же время он и философ-романтик эпохи немецкого идеализма, в нем живут тургеневские Дон Кихот и Гамлет («Гамлет и Дон Кихот»).
«Фауст» И.С. Тургенева – это попытка воплотить замысел Гете на русской почве, проанализировать возможное воздействие произведения гениального немецкого поэта на русскую душу и русскую культуру». «Может быть, мы, читая «Фауста», – пишет И.С. Тургенев, – поймём, наконец, что разложение элементов, составляющих общество, не всегда признак смерти… Мы не будем бессмысленно преклоняться перед «Фаустом», потому что мы русские; но поймем и оценим великое творение Гете, потому что мы европейцы…» . Но такое разложение элементов как в обществе, так и в душе человека есть отрицание соборности русского народа. Думается, что амбивалентность И.С. Тургенева так и не позволила ему до конца понять русскую душу, которая в наивысшем своём воплощении тождественна православию.
Интуитивно в Мефистофеле И.С. Тургенев обнаруживает общую черту для России и Запада эпохи декаданса. Этой чертой становятся рефлексия как «воплощение того отрицания, которое появляется в душе исключительно занятой своими собственными сомнениями <…>» . «Мефистофель бес каждого человека, в душе которого родилась рефлексия» в такой душе он становится полноправным властителем. При этом условии высказывание И.С. Тургенева о том, что Мефистофель – «бес людей одиноких», «отвлеченных» бес, «страшный своей ежедневностью, своим влиянием на множество юношей» , становится верным и пророческим.
Мефистофель, как бес рефлексии, отрицания и критического начала, по верному наблюдению И.С.Тургенева, поражает людей, подобных Фаусту, «эгоистичных», «самолюбивых», «мечтательных», «философски равнодушных», которые «пройдут мимо целого семейства ремесленников, умирающих с голода» .
В образе Павла Александровича И.С. Тургенев неслучайно объединил черты Мефистофеля и Фауста, рефлексию и критическое отрицающее начало, эгоизм и мечтательность. Рефлексия, по мнению И.С. Тургенева, «составляет отличительную черту <…> современности» по-русски «рефлексировать» – значит «размышлять о собственных чувствах» . Рефлексию, как элемент отрицания, И.С. Тургенев считает и силой, и слабостью. Рефлексирует, а значит размышляет, Фауст. Рефлексирует и Павел Александрович. Рефлексировать стало модным и на Западе, и в России. И в этом решающую роль сыграла немецкая классическая идеалистическая философия эпохи романтизма.
Рефлексию своего героя И.С. Тургенев, в отличие от Гете, показывает, через личную переписку. Воздействие же рефлексии на героиню повести А.С. Тургенева изображено не непосредственно, а через произведение Гете, которое ей читает Павел Александрович. Это позволяет И.С. Тургеневу говорить о рефлексии как о западном явлении, с одной стороны, с другой – показать её негативное воздействие на душу русского человека.
В «Фаусте» И.С. Тургенев изображает один эпизод из жизни Павла Александровича – соблазнение им Веры Ельцовой. Повесть названа в подражание гетевскому «Фаусту», и в ней действительно произведение немецкого поэта играет решающую роль в судьбах героев. Однако название несет дополнительную смысловую нагрузку. И.С. Тургенев проводит параллель между соблазнением Фаустом Гретхен и Павлом Александровичем Веры Ельцовой. Здесь отразилось не только преклонение И.С. Тургенева перед талантом Гете, но и попытка отыскать явления, характерные для западной мысли в русской среде.
Подобно И.С. Тургеневу Павел Александрович возвращается после долгого отсутствия на родину, «в своё старое гнездо, в котором не был – страшно вымолвить – целых девять лет» . Он обнаруживает в книжных шкафах «Фауста» Гете, «привезенного» «когда-то из-за границы», которого он знал «наизусть (первую часть, разумеется) от слова до слова» и «не мог начитаться им» . «Фауст» Гете напомнил герою его пребывание за границей, в Германии. Об этом сообщается в первом письме Павла Александровича Б. к Семену Николаевичу В. Из письма становится очевидным, что герой находился в состоянии греха уныния, которого не скрывает и которое называет «скукой», а И.С. Тургенев – рефлексией (у немецких романтиков – томление, которое Гегель считал мечтательностью и относился к нему отрицательно). В России эта болезнь века породила «лишних» людей и нигилистов.
Павел Александрович в свои почти сорок лет томится от бездействия. Эгоизм, мечтательность и рефлексия, «бес людей одиноких и отвлеченных», сформировали в нем критическое отношение к действительности. Мефистофелевское начало исказило духовное зрение Павла Александровича. Он стал видеть исключительно только отрицательное и уродливое в людях и в жизни: плох его «покривившийся и вросший в землю домишко», ключница Васильевна «совсем высохла и сгорбилась», старик Терентий «на ходу выворачивает худенькие ножки», на которых «болтаются желтые панталошки» и т.п. . Герой еще способен восторгаться природой, но и пейзажи навевают на него «не то лень, не то умиление» . Из первого письма видно, что главный герой так и не обрел своего места в жизни, не обзавелся семьей, не имеет чётких духовно-нравственных ориентиров.
События, изложенные Павлом Александровичем, И.С. Тургенев назвал рассказом в девяти письмах, подчеркнув этим незначительность их для главного героя, который, обретя модную для западного человека рефлексию, утратил христианскую веру, стал равнодушным к своему ближнему. Он увлекается Верой Ельцовой «от скуки», соблазняет её утонченным философствованием (рефлексированием), и потому главное трагическое событие рассказа – гибель Веры – не стало для него подлинной трагедией, а лишь звеном в веренице событий, о которых он мимоходом сообщает в письмах приятелю.
И.С. Тургенев, подобно многим западноевропейским писателям, с которыми он близко общался (Флобер, Золя, Мопассан, братья Гонкур, Доде), положил в основу сюжета своей повести модный тогда в европейской литературе адюльтер, который мастерски разработал Флобер в «Госпоже Бовари». И.С. Тургенев сделал участниками адюльтера западника Петра Александровича, его университетского товарища Приимкова, «малого довольно пустого, хотя не злого и не глупого» , и Веру Николаевну Ельцову, внучку итальянки с мистической фамильной историей. Вслед за Мериме («Кармен», «Коломба»), И.С. Тургенев создаёт романтический, таинственный ореол вокруг своей героини и её родословной, которая с христианской точки зрения отягощена родовым грехом – убийством: «Мать Веры Николаевны родилась от простой крестьянки из Альбано, которую на другой день после ее родов убил трастеверинец, её жених…» . Однако для И.С. Тургенева всё-таки важен не христианский, а авантюрный элемент в семейной истории Веры, призванный акцентировать страстную итальянскую наследственность её темперамента (возможно, не без влияния Стендаля), тщательно героиней скрываемую и подавляемую. Что касается эпиграфа повести, который И.С. Тургенев также взял из «Фауста» Гете, «Отречься (от своих желаний) должен ты, отречься» , то эти слова можно отнести ко всем персонажам повести «Фауст» с одной поправкой: тургеневским героям надо не отречься от греховных страстей и желаний, а раскаяться в них и покаяться. Думается, что И.С. Тургенев придал словам из «Фауста» Гете совершенно иной, отличный от христианского иронический смысл, так как именно отречение от связи с Петром привело, по его мнению, героиню к смерти. Вера, поддавшись искушению, вызванному чтением «Фауста» Гете, поняла, что согрешила против заповеди Господа о браке. Она осознала, что прелюбодействовала в сердце своём, и теперь, чтобы спасти душу, должна отречься от страстей и покаяться. Её болезнь и смерть, как результат греха, свидетельствуют о раскаянии русской православной женщины, осознавшей глубину своего нравственного падения. В этом поступке Вера как бы ушла из-под власти писателя (наследственности, темперамента и т.п.) и зажила своей собственной жизнью.
Несмотря на то, что сообщение о еёсмерти даётся через восприятие Петра Александровича, болезнь Веры И.С. Тургенев показал как греховную болезнь. Вера поняла и оценила и «Фауста», и Мефистофеля, и Павла Алексеевича правильно, как христианка: они стали для неё единым олицетворением сил ада. Недаром последними словами Веры, обращенными к Павлу Александровичу, были: «Чего хочет он на освященном месте, этот…вот этот…?» , и можно закончить – дьявол. Она, как и гетевская Маргарита, ясно осознала, с кем имеет дело, и ужаснулась своему падению. Вера не смогла пережить (как и Маргарита) связи Петра Александровича (Фауста) с силами зла (Мефистофель), его черствости и равнодушия, его сознательного вовлечения её в грехопадение.
Вспомним, как заканчивается третья глава новеллы Мериме «Кармен». Она заканчивается словами Хосе, подводящими итог его исповеди о страсти к Кармен и ее убийстве: «Бедная девочка! Во всем виноваты калесы: это они так воспитали её» . Цыганским воспитанием Хосе пытается объяснить и оправдать преступное, греховное поведение Кармен. Вполне вероятно, что И.С. Тургенев сдержанное поведение Веры Николаевны также считает результатом воспитания матери, её контроля и запретов.
В отличие от Павла Александровича Вера немногословна, поэтому его слова представляются легковесными, а слова Веры значимыми. Так, в седьмом письме Павел Александрович сообщает, что он, только встретив Веру, узнал, что «значит полюбить женщину», и тут же называет своих кумиров, среди которых куртизанка Манон Леско. В восприятии Павла Александровича «любовь всё-таки эгоизм» , а не самопожертвование. Верой Николаевной он увлекся «от скуки» и с определенной целью – добиться её, так как ему не удалось это сделать в молодости. Муж Веры не стал для него помехой. Павел Александрович с лёгкостью идёт на разрушение семьи, считая Приимкова человеком недалёким и неравным ему. Он нарушает христианские заповеди, не задумываясь, будучи готовым призвать на помощь самого Мефистофеля ради плотского удовольствия.
С Верой Николаевной всё обстоит иначе. Она первая сказала Павлу Александровичу о своей любви, зная, что женщина, тем более замужняя, не должна так себя вести, поэтому её признание прозвучало как приговор к смерти. Символично, что перед признанием Вера Николаевна спрашивает, «верит ли Фауст в бога» , и, не получив от Павла Александровича никакого ответа, догадывается, что – нет, и вспоминает сцену соблазнения Фаустом Гретхен.
Результатом совместного чтения «Фауста» Гете стало трагическое признание в любви Веры Николаевны, которого страстно ожидал Павел Александрович и с которым он, как и Фауст, не знал, что делать дальше. В отличие от Павла Александровича Вера чувствовала, что их дальнейшие отношения невозможны для неё, как жены и матери троих детей. Она дала волю страсти в единственном поцелуе и не смогла пережить своего желания измены в мыслях. Хотя Вера не любила мужа, для нее брак был священным таинством, охраняемым Богом. Изменив мужу, она нарушила Божьи Заповеди, и болезнь стала единственным возможным для нее вариантом раскаянья. Этого Вера ещё не поняла разумом, но душа-христианка уже откликнулась на грех прелюбодеяния болезнью тела.
Разрешив конфликт повести смертью Веры Николаевны, И.С. Тургенев больше интуитивно, нежели осознанно, показал реакцию православной души и православной культуры на насильственное вживление в нее инославных и инородных традиций.
Литература
1. Гете. И.В. Фауст / И.В. Гете. – М., 1969.
2. Мериме П. Собрание сочинений в 4 т. / П. Мериме. – М., 1983.
3. Тургенев И.С. Собрание сочинений в 12 т. / И.С. тургенев. – М., 1976 – 1979.
4. Тургенев И.С. Сочинения в 2 т. / И.С. Тургенев. – М., 1980.
Рассказ в девяти письмах
Entbehren sollst du, sollst entbehren.
"Фауст" (часть 1-ая).
{* Отречься от своих желаний должен ты, отречься (нем.).}
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
От Павла Александровича В... к Семену Николаевичу В...
Четвертого дня прибыл я сюда, любезный друг, и, по обещанию, берусь за перо и пишу к тебе. Мелкий дождь сеет с утра: выйти невозможно; да и мне же хочется поболтать с тобой. Вот я опять в своем старом гнезде, в котором не был - страшно вымолвить - целых девять лет. Чего, чего не перебывало в эти девять лет! Право, как подумаешь, я точно другой человек стал. Да и в самом деле другой: помнишь ты в гостиной маленькое, темненькое зеркальце моей прабабушки, с такими странными завитушками по углам, - ты все, бывало, раздумывал о том, что оно видело сто лет тому назад, - я, как только приехал, подошел к нему и невольно смутился. Я вдруг увидел, как я постарел и переменился в последнее время. Впрочем, не я один постарел. Домишко мой, уже давно ветхий, теперь чуть держится, весь покривился, врос в землю. Добрая моя Васильевна, ключница (ты ее, наверно, не забыл: она тебя таким славным вареньем потчевала), совсем высохла и сгорбилась; увидав меня, она даже вскрикнуть не могла и не заплакала, а только заохала и раскашлялась, села в изнеможении на стул и замахала рукою. Старик Терентий еще бодрится, по-прежнему держится прямо и на ходу выворачивает ноги, вдетые в те же самые желтые нанковые панталошки и обутые в те же самые скрыпучие козловые башмаки, с высоким подъемом и бантиками, от которых ты не однажды приходил в умиление... Но, боже мой! - как болтаются теперь эти панталошки на его худеньких ногах! как волосы у него побелели! и лицо совсем съежилось в кулачок; а когда он заговорил со мной, когда он начал распоряжаться и отдавать приказания в соседней комнате, мне и смешно и жалко его стало. Все зубы у него пропали, и он шамкает с присвистом и шипеньем. Зато сад удивительно похорошел: скромные кустики сирени, акации, жимолости (помнишь, мы их с тобой сажали) разрослись в великолепные сплошные кусты; березы, клены - все это вытянулось и раскинулось; липовые аллеи особенно хороши стали. Люблю я эти аллеи, люблю серо-зеленый нежный цвет и тонкий запах воздуха под их сводами; люблю пестреющую сетку светлых кружков по темной земле - песку у меня, ты знаешь, нету. Мой любимый дубок стал уже молодым дубом. Вчера, среди дня, я более часа сидел в его тени на скамейке. Мне очень хорошо было. Кругом трава так весело цвела; на всем лежал золотой свет, сильный и мягкий; даже в тень проникал он... А что слышалось птиц! Ты, я надеюсь, не забыл, что птицы - моя страсть. Горлинки немолчно ворковали, изредка свистала иволга, зяблик выделывал свое милое коленце, дрозды сердились и трещали, кукушка отзывалась вдали; вдруг, как сумасшедший, пронзительно кричал дятел. Я слушал, слушал весь этот мягкий, слитный гул, я пошевельнуться не хотелось, а на сердце не то лень, не то умиление. И не один сад вырос: мне на глаза беспрестанно попадаются плотные, дюжие ребята, в которых я никак не могу признать прежних знакомых мальчишек. А твой фаворит, Тимоша, стал теперь таким Тимофеем, что ты себе представить не можешь. Ты тогда боялся за его здоровье и предсказывал ему чахотку; а посмотрел бы ты теперь на его огромные красные руки, как они торчат из узеньких рукавов нанкового сюртука, и какие у него повсюду выпираются круглые и толстые мышцы! Затылок, как у быка, я голова вся в крутых белокурых завитках - совершенный Геркулес Фарнезский! Впрочем, лицо его изменилось меньше, чем у других, даже не очень увеличилось в объеме, и веселая, как ты говорил, "зевающая" улыбка осталась та же. Я его взял к себе в камердинеры; своего петербургского я бросил в Москве: очень уж он любил стыдить меня и давать чувствовать свое превосходство в столичном обращении. Собак моих я не нашел ни одной; все перевелись. Одна Нефка дольше всех жила - и та не дождалась меня, как Аргос дождался Улисса; не пришлось ей увидеть бывшего хозяина и товарища по охоте своими потускневшими глазами. А Шавка цела и так же лает сипло, и одно ухо так же прорвано, и репейники в хвосте, как быть следует. Я поселился в бывшей твоей комнатке. Правда, солнце в нее ударяет, и мух в ней много; зато меньше пахнет старым домом, чем в остальных комнатах. Странное дело! этот затхлый, немного кислый и вялый запах сильно действует на мое воображение: не скажу, чтобы он был мне неприятен, напротив; но он возбуждает во мне грусть, а наконец унылость. Я, так же как и ты, очень люблю старые пузатые комоды с медными бляхами, белые кресла с овальными спинками и кривыми ножками, засиженные мухами стеклянные люстры, с большим яйцом из лиловой фольги посередине, - словом, всякую дедовскую мебель; но постоянно видеть все это не могу: какая-то тревожная скука (именно так!) овладеет мною. В комнате, где я поселился, мебель самая обыкновенная, домодельщина; однако я оставил в углу узкий и длинный шкаф с полочками, на которых сквозь пыль едва виднеется разная старозаветная дутая посуда из зеленого и синего стекла; а на стене я приказал повесить, помнишь, тот женский портрет, в черной раме, который ты называл портретом Манон Леско. Он немного потемнел в эти девять лет; но глаза глядят так же задумчиво, лукаво и нежно, губы так же легкомысленно и грустно смеются, и полуощипанная роза так же тихо валится из тонких пальцев. Очень забавляют меня шторы в моей комнате. Они когда-то были зеленые, но пожелтели от солнца: по ним черными красками написаны сцены из д"арленкуровокого "Пустынника". На одной шторе этот пустынник, с огромнейшей бородой, глазами навыкате и в сандалиях, увлекает в горы какую-то растрепанную барышню; на другой - происходит ожесточенная драка между четырьмя витязями в беретах и с буфами на плечах; один лежит, en raccourci {в ракурсе (франц.).}, убитый - словом, все ужасы представлены, а кругом такое невозмутимое спокойствие, и от самых штор ложатся такие кроткие отблески на потолок... Какая-то душевная тишь нашла на меня с тех пор, как я здесь поселился; ничего не хочется делать, никого не хочется видеть, мечтать не о чем, лень мыслить; но думать не лень: это две вещи разные, как ты сам хорошо знаешь. Воспоминания детства сперва нахлынули на меня... куда я ни шел, на что ни взглядывал, они возникали отовсюду, ясные, до малейших подробностей ясные, и как бы неподвижные в своей отчетливой определенности... Потом эти воспоминания сменились другими, потом... потом я тихонько отвернулся от прошедшего, и только осталось у меня в груди какое-то дремотное бремя. Вообрази! сидя на плотине, под ракитой, я вдруг неожиданно заплакал и долго бы проплакал, несмотря на свои уже преклонные лета, если бы не устыдился проходившей бабы, которая с любопытством посмотрела на меня, потом, не обращая ко мне лица, прямо и низко поклонилась и прошла мимо. Я бы очень желал остаться в таком настроении (плакать, разумеется, я уже больше не буду) до самого моего отъезда отсюда, то есть до сентября месяца, и очень был бы огорчен, если б кто-нибудь из соседей вздумал посетить меня. Впрочем, опасаться этого, кажется, нечего; у меня же и нет близких соседей. Ты, я уверен, поймешь меня; ты знаешь сам по опыту, как часто бывает благотворно уединение... Оно мне нужно теперь, после всяческих странствований.
А скучать я не буду. Я привез с собой несколько книг, и здесь у меня библиотека порядочная. Вчера я раскрыл все шкафы и долго рылся в заплесневших книгах. Я нашел много любопытных, прежде мною не замеченных вещей: "Кандида" в рукописном переводе 70-х годов; ведомости и журналы того же времени; "Торжествующего хамелеона" (то есть Мирабо); "Le Paysan perverti" {"Развращенного крестьянина" (франц.).} и т. д. Попались мне детские книжки, и мои собственные, и моего отца, и моей бабки, и даже, представь себе, моей прабабки: на одной ветхой-ветхой французской грамматике, в пестром переплете, написано крупными буквами: Ce livre appartient a m-lle Eudoxie de Lavrine {Эта книга принадлежит девице Евдокии Лавриной (франц.).} и выставлен год - 1741. Я увидал книги, привезенные мною когда-то из-за границы, между прочим гетевского "Фауста". Тебе, может быть, неизвестно, что, было время, я знал "Фауста" наизусть (первую часть, разумеется) от слова до слова; я не мог начитаться им... Но другие дни - другие сны, и в течение последних девяти лет мне едва ли пришлось взять Гете в руки. С каким неизъяснимым чувством увидал я маленькую, слишком мне знакомую книжку (дурного издания 1828 года). Я унес ее с собою, лег на постель и начал читать. Как подействовала на меня вся великолепная первая сцена! Появление Духа Земли, его слова, помнишь: "На жизненных волнах, в вихре творения", возбудили во мне давно не изведанный трепет и холод восторга. Я вспомнил все: и Берлин, и студенческое время, и фрейлейн Клару Штих, и Зейдельманна в роли Мефистофеля, и музыку Радзивилла и все и вся... Долго не мог я заснуть: моя молодость пришла и стала передо мною, как призрак; огнем, отравой побежала она по жилам, сердце расширилось и не хотело сжаться, что-то рвануло по его струнам, и закипели желания...
Вот каким грезам предавался твой почти сорокалетний друг, сидя, одинокий, в своем одиноком домишке! Что, если бы кто подсмотрел меня? Ну, так что ж? Я бы нисколько не устыдился. Стыдиться - это тоже признак молодости; а я, знаешь ли, почему стал замечать, что стареюсь? Вот почему. Я теперь стараюсь преувеличивать перед самим собою свои веселые ощущения и укрощать грустные, а в дни молодости я поступал совершенно наоборот. Бывало, носишься с своей грустью, как с кладом, и совестишься веселого порыва...
А все-таки мне кажется, что, несмотря на весь мой жизненный опыт, есть еще что-то такое на свете, друг Горацио, чего я не испытал, и это "что-то" - чуть ли не самое важное.
Эх, до чего я дописался! Прощай! До другого раза. Что ты делаешь в Петербурге? Кстати: Савелий, мой деревенский повар, велит тебе кланяться. Он тоже постарел, но не слишком, потолстел и обрюзг немного. Так же хорошо делает куриные супы с разварными луковицами, ватрушки с узорчатой каймой и пигус - знаменитое степное блюдо пигус, от которого у тебя язык побелел и стоял колом в течение целых суток. Зато жареное он по-прежнему засушивает так, что хоть стучи им по тарелке - настоящий картон. Однако прощай!
Твой П. Б.
ПИСЬМО ВТОРОЕ
От того же к тому же
Имею сообщить тебе довольно важную новость, любезный друг. Слушай! Вчера, перед обедом, захотелось мне погулять - только не в саду; я пошел по дороге в город. Идти без всякой цели быстрыми шагами по длинной прямой дороге - очень приятно. Точно дело делаешь, спешишь куда-то. Смотрю: едет навстречу коляска. "Не ко мне ли?" - подумал я с тайным страхом... Однако нет: в коляске сидит господин с усами, мне незнакомый. Я успокоился. Но вдруг этот господин, поравнявшись со мною, велит кучеру остановить лошадей, учтиво приподнимает фуражку и еще учтивее спрашивает меня: не я ли такой-то? - называя меня по имени. Я, в свою очередь, останавливаюсь и с бодростью подсудимого, которого ведут к допросу, отвечаю: "Я такой-то", а сам гляжу, как баран, на господина с усами и думаю про себя: "А ведь я его видал где-то!"
Вы меня не узнаете? - произносит он, вылезая между тем из коляски.
Никак нет-с.
А я так узнал вас тотчас.
Слово за слово: оказывается, что это был Приимков, помнишь, бывший наш университетский товарищ. "Что же это за важная, новость? - думаешь ты в это мгновение, любезный Семен Николаич. - Приимков, сколько мне помнится, малый был довольно пустой, хотя не злой и не глупый". Все так, дружище, но слушай продолжение разговора.
Я, говорит, очень обрадовался, когда услыхал, что вы приехали в свою деревню, к нам в соседство. Впрочем, не я один обрадовался.
Позвольте узнать, - спросил я, - кто же еще был так любезен...
Моя жена.
Ваша жена!
Да, моя жена: она ваша старая знакомая.
А позвольте узнать, как зовут вашу супругу?
Ее зовут Верой Николаевной; она Ельцова урожденная...
Вера Николаевна! - восклицаю я невольно...
Вот это-то и есть самая та важная новость, о которой я говорил тебе в начале письма.
Но, может быть, ты и в этом ничего на находишь важного... Придется мне рассказать тебе кое-что из моей прошедшей... давно прошедшей жизни.
Когда мы вместе с тобой вышли из университета в 183.,. году, мне было двадцать три года. Ты поступил на службу; я, как тебе известно, решился отправиться в Берлин. Но в Берлине раньше октября нечего было делать. Мне захотелось провести лето в России, в деревне, полениться хорошенько в последний раз, а там уже приняться за работу не шутя. Насколько сбылось это последнее предположение, об этом теперь распространяться нечего... "Но где мне провести лето?" - опрашивал я себя. В свою деревню мне ехать не хотелось: отец мой недавно скончался, близких родных у меня не было, я боялся одиночества, скуки... А потому я с радостью принял предложение одного моего родственника, двоюродного дяди, погостить у него в имении, в Т***ой губернии. Он был человек зажиточный, добрый и простой, жил барином и палаты имел барские. Я поселился у него. Семейство у дяди было большое: два сына и пять дочерей. Кроме того, в доме у него проживало пропасть народу. Гости беспрестанно наезжали - а все-таки весело не было. Дни протекали шумно, уединиться не было возможности. Все делалось сообща, все старались чем-нибудь рассеяться, что-нибудь придумать, и к концу дня все уставали страшно. Пошлым чем-то отзывалась эта жизнь. Я уже начинал мечтать об отъезде и ждал только, чтобы прошли дядины именины, но в самый день этих именин на бале я увидел Веру Николаевну Ельцову - и остался.
Ей было тогда шестнадцать лет. Она жила с своею матерью в маленьком именьице, верстах в пяти от моего дяди. Отец ее - человек, говорят, весьма замечательный - быстро достиг полковничьего чина и пошел бы еще далее, но погиб в молодых летах, нечаянно застреленный на охоте товарищем. Вера Николаевна осталась после него ребенком. Мать ее была тоже женщина необыкновенная: она говорила на нескольких языках, много знала. Она была семью или восемью годами старше своего мужа, за которого вышла по любви; он тайно увез ее из родительского дома. Она едва перенесла его потерю и до самой смерти (по словам Приимкова, она умерла скоро после свадьбы дочери) носила одни черные платья. Я живо помню ее лицо, выразительное, темное, с густыми, поседелыми волосами, большими, строгими, как бы потухшими глазами и прямым тонким носом. Ее отец - фамилия его была Ладанов - лет пятнадцать прожил в Италии. Мать Веры Николаевны родилась от простой крестьянки из Альбано, которую на другой день после ее родов убил трастеверинец, ее жених, у которого Ладанов ее похитил... Эта история в свое время наделала много шуму. Вернувшись в Россию, Ладанов не только из дома, из кабинета своего не выходил, занимался химией, анатомией, кабалистикой, хотел продлить жизнь человеческую, воображал, что можно вступать в сношения с духами, вызывать умерших... Соседи считали его за колдуна. Он чрезвычайно любил дочь свою, сам учил ее всему, но не простил ей ее побега с Ельцовым, не пустил к себе на глаза ни ее, ни ее мужа, предсказал им обоим жизнь печальную и умер один. Оставшись вдовою, г-жа Ельцова посвятила весь свой досуг на воспитание дочери и почти никого не принимала. Когда я познакомился с Верой Николаевной, она, представь себе, ни в одном городе не бывала отроду, даже в своем уездном,
Вера Николаевна не походила на обыкновенных русских барышень: на ней лежал какой-то особый отпечаток. Меня с первого раза поразило в ней удивительное спокойствие всех ее движений и речей. Она, казалось, ни о чем не хлопотала, не тревожилась, отвечала просто и умно, слушала внимательно. Выражение ее лица было искреннее и правдивое, как у ребенка, но несколько холодно и однообразно, хотя и не задумчиво. Веселою она бывала редко и не так, как другие: ясность невинной души, отраднее веселости, светилась во всем ее существе. Она была небольшого роста, очень хорошо сложена, немного тонка, черты имела правильные и нежные, прекрасный ровный лоб, золотисто-русые волосы, нос прямой, как у матери, довольно полные губы; серые с чернотой глаза глядели как-то слишком прямо из-под пушистых, кверху загнутых ресниц. Руки у ней были невелики, но не очень красивы: у людей с талантами таких рук не бывает... и действительно, за Верой Николаевной никаких особенных талантов не водилось. Голос у ней звенел, как у семилетней девочки. Я на бале у дяди был представлен ее матери и, несколько дней спустя, в первый раз поехал к ним.
Г-жа Ельцова была женщина очень странная, с характером, настойчивая и сосредоточенная. На меня она имела влияние сильное: я и уважал ее и побаивался ее. Все у ней делалось по системе, и дочь свою она воспитала по системе, но не стесняла ее свободы. Дочь любила ее и верила ей слепо. Стоило г-же Ельцовой дать ей книжку и сказать: вот этой страницы не читай - она скорее предыдущую страницу пропустит, а уж не заглянет в запрещенную. Но и у г-жи Ельцовой были своя idees fixes {навязчивые идеи (франц.).}, свои коньки. Она, например, как огня боялась всего, что может действовать на воображенье; а потому ее дочь до семнадцатилетнего возраста не прочла ни одной повести, ни одного стихотворения, а в географии, истории и даже в естественной истории частенько ставила в тупик меня, кандидата, и кандидата не из последних, как ты, может быть, помнишь. Я было раз попытался потолковать с г-жой Ельцовой об ее коньке, хотя трудно было вовлечь ее в разговор: она очень была молчалива. Она только головой покачала.
Вы говорите, - сказала она, наконец, - читать поэтические произведения и полезно и приятно... Я думаю, надо заранее выбрать в жизни: или полезное, или приятное, и так уже решиться, раз навсегда. И я когда-то хотела соединить и то и другое... Это невозможно и ведет к гибели или к пошлости.
Да, удивительное существо была эта женщина, существо честное, гордое, не без фанатизма и суеверия своего рода. "Я боюсь жизни", - сказала она мне однажды. И точно, она ее боялась, боялась тех тайных сил, на которых построена жизнь и которые изредка, но внезапно пробиваются наружу. Горе тому, над кем они разыграются! Страшно сказались эти силы Ельцовой: вспомни смерть ее матери, ее мужа, ее отца... Это хотя бы кого запугало. Я не видал, чтоб она когда-нибудь улыбнулась. Она как будто заперлась на замок и ключ бросила в воду. Она, должно быть, много горя перенесла на своем веку и никогда ни с кем не поделилась им: все в себе затаила. Она до того приучила себя не давать воли своим чувствам, что даже стыдилась выказывать страстную любовь свою к дочери; она ни разу не поцеловала ее при мне, никогда не называла ее уменьшительным именем, всегда - Вера. Помню одно ее слово; я как-то сказал ей, что все мы, современные люди, надломленные... "Надламывать себя не для чего, - промолвила она, - надо всего себя переломить или уж не трогать..."
Весьма немногие ездили к Ельцовой; но я посещал ее часто. Я втайне сознавал, что она ко мне благоволила; а Вера Николаевна мне очень нравилась. Мы с ней разговаривали, гуляли... Мать не мешала нам; сама дочь не любила быть без матери, и я, с своей стороны, тоже не чувствовал потребности уединенной беседы. У Веры Николаевны была странная привычка думать вслух; по ночам она во сне громко и явственно говорила о том, что ее поразило в течение дня. Однажды, поглядев на меня внимательно и, по обыкновению своему, тихонько подпершись рукою, она сказала: "Мне сдается, что Б. хороший человек; но положиться на него нельзя". Отношения между нами были самые дружелюбные и ровные; только однажды мне показалось, что я подметил там, где-то далеко, в самой глубине ее светлых глаз, что-то странное, какую-то негу и нежность... Но, может быть, я ошибся.
Между тем время шло, и мне уже пора было собираться в отъезд. Но я все медлил. Бывало, как подумаю, как вспомню, что скоро я не увижу более этой милой девушки, к которой я так привязался, - жутко мне станет... Берлин начинал терять свою притягательную силу. Я не смел самому себе сознаться в том, что во мне происходило, да я л не понимал, что происходило во мне, - точно туман бродил в душе. Наконец, в одно утро мне вдруг все стало ясно. "Чего еще искать, - подумал я, - куда стремиться? Ведь истина все-таки в руки не дастся. Не остаться ли лучше здесь, не жениться ли?" И, вообрази себе, эта мысль о женитьбе нисколько не испугала меня тогда. Напротив, я обрадовался ей. Мало того: в тот же день я объявил о своем намерении, только не Вере Николаевне, как бы следовало ожидать, а самой Ельцовой. Старуха посмотрела на меня.
Нет, - сказала она, - мой милый, поезжайте в Берлин, надломитесь-ка еще. Вы добры; но не такой муж нужен для Веры.
Я потупился, покраснел и, что тебя, вероятно, удивит еще более, тотчас же внутренне согласился с Ельцовой. Через неделю я уехал и с тех пор уже не видал ни ее, ни Веры Николаевны.
Я описал тебе мои похождения вкратце, потому что знаю, ты не любишь ничего "пространственного". Приехав в Берлин, я очень скоро забыл Веру Николаевну... Но, признаюсь, неожиданное известие о ней меня взволновало. Меня поразила мысль, что она так близко, что она моя соседка, что я ее на днях увижу. Прошедшее, словно из земли, внезапно выросло передо мною, так и надвинулось на меня. Приимков объявил мне, что посетил меня именно с целью возобновить наше старинное знакомство и что он надеется в самом скором временя увидать меня у себя. Он мне сообщил, что служил в кавалерии, вышел в отставку поручиком, купил имение в восьми верстах от меня и намерен заниматься хозяйством, что у него было трое детей, но что двое умерли, осталась пятилетняя дочь.
И жена ваша меня помнит? - спросил я.
Да, помнит, - отвечал он с небольшой запинкой. - Конечно, она тогда была еще, можно сказать, ребенок; но ее матушка вас всегда очень хвалила, а вы знаете, как она дорожит каждым словом покойницы.
Пришли мне на память слова Ельцовой, что я не гожусь для ее Веры... "Стало быть, ты годился", - подумал я, сызбока посматривая на Приимкова. Он у меня пробыл несколько часов. Он очень хороший, милый малый, так скромно говорит, так добродушно смотрит; его нельзя не полюбить... но умственные способности его не развились о тех пор, как мы его знали. Я непременно к нему поеду, может быть, завтра же. Чрезвычайно любопытно мне посмотреть, что такое вышло из Веры Николаевны?
Ты, злодей, вероятно, смеешься теперь надо мною, сидя за своим директорским столом; а я все-таки тебе напишу, какое впечатление она произведет на меня. Прощай! До следующего письма.
Твой П. Б.
ПИСЬМО ТРЕТЬЕ
От того же к тому же
Ну, брат, был я у ней, видел ее. Прежде всего должен сообщить тебе удивительное обстоятельство: верь мне или не верь, как хочешь, но она почти ничего не изменилась ни в лице, ни в стане. Когда она вышла мне навстречу, я чуть не ахнул: семнадцатилетняя девочка, да и полно! Только глаза не как у девочки; впрочем, у ней и в молодости глаза были не детские, слишком светлы. Но то же спокойствие, та же ясность, голос тот же, ни одной морщинки на лбу, точно она все эти годы пролежала где-нибудь в снегу. А ей теперь двадцать восемь лет, и трое детей у ней было... Непонятно! Ты, пожалуйста, не думай, что я из предубежденья преувеличиваю; напротив, мне эта "неизменность" в ней вовсе не понравилась.
Женщина в двадцать восемь лет, жена и мать, не должна походить на девочку: недаром же она жила. Она очень приветливо меня встретила; но Приимкова мой приезд просто обрадовал: этот добряк так и смотрит, как бы к кому привязаться. Дом у них очень уютный и чистый. Вера Николаевна и одета была девочкой: вся в белом, с голубым поясом и тоненькой золотой цепочкой на шее. Ее дочка очень мила и на нее нисколько не похожа; она напоминает свою бабку. В гостиной, над диваном, висит портрет этой странной женщины, поразительно схожий. Он мне бросился в глаза как только я вошел. Казалось, она строго и внимательно смотрела на меня. Мы уселись, вспомнили про старину и понемногу разговорились. Я поневоле то и дело взглядывал на сумрачный портрет Ельцовой. Вера Николаевна сидела прямо под ним: это ее любимое место. Представь мое изумление: Вера Николаевна до сих пор не прочла ни одного романа, ни одного стихотворения - елевом, ни одного, как она выражается, выдуманного сочинения! Это непостижимое равнодушие к возвышеннейшим удовольствиям ума меня рассердило. В женщине умной и, сколько я могу судить, тонко чувствующей это просто непростительно.
Что же, - спросил я, - вы положили себе за правило никогда таких книг не читать?
Не пришлось, - отвечала она, - некогда было.
Некогда! Я удивляюсь! Хоть бы вы, - продолжал я, обратившись к Прилмкову, - приохотили вашу жену.
Я с удовольствием... - начал было Приимков, но Вера Николаевна его перебила.
Не притворяйся: ты сам небольшой охотник до стихов.
До стихов, точно, - начал он, - я не очень; но романы, например...
Да что же вы делаете, чем вы занимаетесь по вечерам? - спросил я, - в карты играете?
Иногда играем, - отвечала она, - да мало ли есть чем заняться? Мы тоже читаем: есть хорошие сочинения, кроме стихов.
Что вы на стихи так нападаете?
Я на них не нападаю: я с детства привыкла не читать этих выдуманных сочинений; матушке так было угодно, а я чем больше живу, тем больше убеждаюсь в том, что все, что матушка ни делала, все, что она ни говорила, была правда, святая правда.
Ну, как вы хотите, а я с вами согласиться не могу: я убежден, что вы напрасно лишаете себя самого чистого, самого законного наслаждения. Ведь вы не отвергаете музыки, живописи: отчего же вы отвергаете поэзию?
Я ее не отвергаю: я до сих пор с ней не познакомилась - вот и все.
Так я возьмусь за это! Ведь ваша матушка не на всю жизнь запретила вам знакомство с произведениями изящной словесности?
Нет; как я вышла замуж, матушка сняла с меня всякое запрещение; мне самой в мысля не приходило читать... как вы это сказали?., ну, словом, читать романы.
Я с недоумением слушал Веру Николаевну: я этого не ожидал.
Она смотрела на меня своим спокойным взором. Птицы так смотрят, когда не боятся.
Я вам принесу книгу! - воскликнул я. (У меня в голове мелькнул недавно мной прочтенный "Фауст".)
Вера Николаевна тихонько вздохнула.
Это... это не будет Жорж Санд? - спросила она не без робости.
А! значит, вы слыхали о ней? Ну, хоть бы она, что же за беда?.. Нет, я вам принесу другого автора. Ведь вы по-немецки не забыли?
Нет, не забыла.
Она говорит, как немка, - подхватил Приимков.
Ну и прекрасно! Я вам принесу... да вот вы увидите, какую я вам удивительную вещь принесу.
Ну, хорошо, увижу. А теперь пойдемте в сад, а то Наташе на месте не сидится.
Она надела круглую соломенную шляпу, детскую шляпу, точно такую же, какую надела ее дочь, только побольше немного, и мы отправились в сад. Я шел с ней рядом. На свежем воздухе, в тени высоких лип ее лицо мне показалось еще милее, особенно когда она слегка поворачивалась и закидывала голову, чтоб посмотреть на меня из-под края шляпки. Если бы не шедший за нами Приимков, если бы не прыгавшая перед нами девочка, я бы, право, мог подумать, что мне не тридцать пять лет, а двадцать три года; что я только собираюсь еще в Берлин, тем более что и сад, в котором мы находились, весьма походил на сад в имении Ельцовой. Я не удержался и передал мое впечатление Вере Николаевне.
Мне все говорят, что я наружно мало изменилась, - отвечала она, - впрочем, я и внутренно осталась та же.
Мы подошли к небольшому китайскому домику.
Вот такого домика у нас в Осиповке не было, - сказала она, - но вы не смотрите, что он так обвалился и полинял: внутри очень хорошо и прохладно.
Мы вошли в домик. Я оглянулся.
Знаете ли что, Вера Николаевна, - промолвил я, - велите к моему приезду принести сюда стол и несколько стульев. Здесь в самом деле чудесно. Я вам здесь прочту... Гетева "Фауста"... вот какую вещь я вам прочту.
Да, здесь мух нет, - заметила она простодушно, - а когда вы приедете?
Послезавтра.
Хорошо, - возразила она, - прикажу. Наташа, которая вместе с нами вошла в домик, вдруг вскрикнула и отскочила вся бледная.
Что такое? - спросила Вера Николаевна.
Ах, мама, - проговорила девочка, указывая в угол пальцем, - посмотри, какой страшный паук!..
Вера Николаевна взглянула в угол - большой пестрый паук тихо всползал по стене.
Чего же тут бояться? - сказала она, - он не кусается, посмотри.
И, прежде чем я успел остановить ее, она взяла безобразное насекомое в руку, дала ему побегать по ладони и выбросила его вон.
Ну, какая же вы храбрая! - воскликнул я.
В чем же тут храбрость? Этот паук не из ядовитых.
Видно, вы по-прежнему сильны в естественной истории; а я бы его в руки не взял.
Его нечего бояться, - повторила Вера Николаевна.
Наташа молча посмотрела на нас обоих и усмехнулась.
Как она похожа на вашу матушку! - заметил я.
Да, - возразила Вера Николаевна с улыбкой удовольствия, - это меня очень радует. Дай бог, чтобы она не одним лицом на нее походила!
Нас позвали обедать, и после обеда я уехал. NB. Обед был очень хорош и вкусен - это я в скобках замечаю для тебя, объедало! Завтра я к ним свезу "Фауста". Боюсь я, как бы мы со стариком Гете не провалились. Опишу тебе все подробно.
Ну, а теперь что ты думаешь обо всех "сих происшествиях"? Небось, - что она произвела на меня сильное впечатление, что я готов влюбиться и т. д.? Пустяки, брат! Пора и честь знать. Довольно подурачился; полно! Не в мои годы начинать жизнь сызнова. Притом же мне и прежде не такие женщины нравились... Впрочем, какие женщины мне нравились!!
Я содрогаюсь - сердцу больно -
Мне стыдно идолов моих.
Во всяком случае, я очень рад этому соседству, рад возможности видеться с умным, простым, светлым существом; а что будет дальше, узнаешь в свое время.
Твой П. Б.
ПИСЬМО ЧЕТВЕРТОЕ
От того же к тому же
Чтение произошло вчера, милый друг, и как именно, о том следуют пункты. Прежде всего спешу сказать: успех неожиданный... то есть "успех" - не то слово... Ну, слушай. Я приехал к обеду. За столом нас было шестеро: она, Приимков, дочка, гувернантка (незначительная белая фигурка), я и какой-то старый немец, в коротеньком коричневом фраке, чистый, выбритый, потертый, с самым смирным и честным лицом, с беззубой улыбкой, с запахом цикорного кофе... все старые немцы так пахнут. Меня с ним познакомили: это был некто Шиммель, учитель немецкого языка у соседей Приимкова, князей Х...х. Вера Николаевна, кажется, благоволит к нему и пригласила его присутствовать на чтении. Мы обедали поздно и долго не выходили из-за стола, потом гуляли. Погода была чудесная. Утром шел дождь и ветер шумел, а к вечеру все утихло. Мы вместе с нею вышли на открытую поляну. Прямо над поляной легко и высоко стояло большое розовое облако; как дым, тянулись по нем серые полосы; на самом краю его, то показываясь, то исчезая, дрожала звездочка, а немного подалее виднелся белый серп месяца на слегка поалевшей лазури. Я указал Вере Николаевне на это облако.
Да, - сказала она, - это прекрасно, но посмотрите-ка сюда.
Я оглянулся. Закрывая собою заходившее солнце, вздымалась огромная темно-синяя туча; видом своим она представляла подобие огнедышащей горы; ее верх широким снопом раскидывался по небу; яркой каймой окружал ее зловещий багрянец и в одном месте, на самой середине, пробивал насквозь ее тяжелую громаду, как бы вырываясь из раскаленного жерла...
Быть грозе, - заметил Приимков.
Но я отдаляюсь от главного. Я в последнем письме забыл тебе сказать, что, приехав домой от Приимковых, я раскаивался, что назвал именно "Фауста"; для первого раза Шиллер гораздо бы лучше годился, уж коли дело пошло на немцев. Особенно пугали меня первые сцены до знакомства с Гретхен; насчет Мефистофеля я тоже не был покоен. Но я находился под влиянием "Фауста" и ничего другого не мог бы прочесть с охотой. Когда уже совсем стемнело, мы отправились в китайский домик; его накануне привели в порядок. Прямо против двери, перед диванчиком, стоял круглый стол, покрытый ковром; кругом расставлены были кресла и стулья; на столе горела лампа. Я сел на диванчик, достал книжку. Вера Николаевна поместилась на креслах несколько поодаль, недалеко от двери. За дверью, среди тьмы, выставлялась, слегка качаясь, зеленая ветка акации, освещенная лампой; изредка вливалась в комнату струя ночного воздуха. Приимков сел близ меня у стола, немец возле него. Гувернантка осталась с Наташей в доме. Я произнес небольшую вступительную речь: упомянул о старинной легенде доктора Фауста, о значении Мефистофеля, о самом Гете и попросил остановить меня, если что покажется непонятным. Потом я откашлянулся... Приямков спросил меня, не нужно ли мне воды с сахаром и, по всему можно было заметить, остался очень собой доволен, что сделал мне этот вопрос. Я отказался. Глубокое молчание воцарялось. Я начал читать, не поднимая глаз; мне было неловко, сердце билось, и голос дрожал. Первое восклицание сочувствия вырвалось у немца, и в продолжение чтения он один нарушал тишину... "Удивительно! возвышенно! - твердил он, изредка прибавляя: - А вот это глубоко". Приимков, как я мог заметить, скучал: по-немецки понимал он довольно плохо и сам сознавался, что стихов не любит!.. Вольно ж было ему! Я за столом хотел было намекнуть, что чтение может обойтись без него, да посовестился. Вера Николаевна не шевелилась; раза два я украдкой взглянул на нее: глаза ее внимательно и прямо были устремлены на меня; ее лицо мне показалось бледным. После первой встречи Фауста с Гретхен она отделилась от спинки кресел, сложила руки и в таком положении осталась неподвижной до конца. Я чувствовал, что Приимкову тошно приходилось, и это меня сперва охлаждало, но понемногу я забыл о нем, разгорячился и читал с жаром, с увлечением... Я читал для одной Веры Николаевны: внутренний голос говорил мне, что "Фауст" на нее действует. Когда я кончил (интермеццо я пропустил: эта штука по манере принадлежит уже ко второй части; да из "Ночи на Брокене" я кое-что выкинул)... когда я кончил, когда прозвучало это последнее "Генрих!" - немец с умилением произнес: "Боже! как прекрасно!" Приимков, словно обрадованный (бедняк!) вскочил, вздохнул и начал благодарить меня за доставленное удовольствие... Но я не отвечал ему: я глядел на Веру Николаевну... Я хотел услыхать, что она скажет. Она встала, подошла нерешительными шагами к двери, постояла на пороге и тихонько вышла в сад. Я бросился за ней вслед. Она успела уже отойти несколько шагов; платье ее чуть белело в густой тени.
Что же? - крикнул я, - вам не понравилось? Она остановилась.
Можете вы оставить мне эту книгу? - раздался ее голос.
Я вам ее подарю, Вера Николаевна, если вы желаете иметь ее.
Благодарствуйте! - отвечала она и скрылась.
Приимков и немец подошли ко мне.
Как удивительно тепло! - заметил Приимков, - даже душно. Но куда жена пошла?
Кажется, домой, - отвечал я.
Я думаю, скоро пора ужинать, - возразил он. - Вы превосходно читаете, - прибавил он погодя немного.
Вере Николаевне, кажется, понравился "Фауст", - проговорил я.
Без сомнения! - воскликнул Приимков.
О, конечно! - подхватил Шиммель.
Мы пришли в дом.
Где барыня? - спросил Приимков у попавшейся нам навстречу горничной.
В спальню пойти изволили.
Приимков отправился в спальню. Я вышел на террасу вместе с Шиммелем. Старик поднял глаза к небу.
Сколько звезд! - медленно проговорил он, понюхав табаку, - и это все миры, - прибавил он и понюхал в другой раз.
Я не почел за нужное отвечать ему и только молча посмотрел вверх. Тайное недоумение тяготило мою душу... Звезды, мне казалось, серьезно глядели на нас. Минут через пять явился Приимков и позвал нас в столовую. Скоро пришла и Вера Николаевна. Мы сели.
Посмотрите-ка на Верочку, - сказал мне Приимков.
Я взглянул на нее.
Что? ничего не замечаете?
Я действительно заметил перемену в ее лице, но, не знаю почему, отвечал:
Нет, ничего.
Глаза у ней красны, - продолжал Пржимков.
Я промолчал.
Вообразите, я пришел к ней наверх и застаю ее: она плачет. Этого с ней давно не случалось. Я вам могу оказать, когда она в последний раз плакала: когда Саша у нас скончалась. Вот что вы наделали с вашим "Фаустом"! - прибавил он с улыбкой.
Стало быть, Вера Николаевна, - начал я, - вы теперь видите, что я был прав, когда...
Я этого не ожидала, - перебила она меня, - но бог еще знает, правы ли вы. Может быть, оттого матушка и запрещала мне читать подобные книги, что она знала...
Вера Николаевна остановилась.
Что знала? - повторил я. - Говорите.
К чему? Мне и так совестно: о чем это я плакала? Впрочем, мы еще с вами потолкуем. Я многое не совсем поняла.
Отчего же вы меня не остановили?
Слова-то я все поняла и смысл их, но...
Она не докончила речи и задумалась. В это мгновение из саду пронесся шум листьев, внезапно поколебленных налетевшим ветром. Вера Николаевна вздрогнула и повернулась лицом к раскрытому окну.
Я вам говорил, что будет гроза! - воскликнул Приимков. - А ты, Верочка, чего это так вздрагиваешь?
Она взглянула на него молча. Слабо и далеко сверкнувшая молния таинственно отразилась на ее недвижном лице.
Все по милости "Фауста", - продолжал Приимков. - После ужина надо будет сейчас на боковую... не правда ли, г. Шиммель?
После нравственного удовольствия физический отдых столь же благодетелен, сколь полезен, - возразил добрый немец и выпил рюмочку водки.
После ужина мы тотчас разошлись. Прощаясь с Верой Николаевной, я пожал ей руку; рука у ней была холодна. Я пришел в отведенную мне комнату и долго стоял перед окном, прежде чем разделся и лег в постель. Предсказание Приимкова сбылось: гроза надвинулась и разразилась. Я слушал шум ветра, стук и хлопанье дождя, глядел, как при каждой вспышке молили церковь, вблизи построенная над озером, то вдруг являлась черною на белом фоне, то белою на черном, то опять поглощалась мраком... Но мысли мои были далеко. Я думал о Вере Николаевне, думал о том, что она мне скажет, когда прочтет сама "Фауста", думал о ее слезах, вспоминал, как она слушала...
Гроза уже давно прошла - звезды засияли, все замолкло кругом. Какая-то не известная мне птица пела на разные голоса, несколько раз сряду повторяя одно и то же колено. Ее звонкий одинокий голос странно звучал среди глубокой тишины; а я все еще не ложился...
На другое утро я раньше всех сошел в гостиную и остановился перед портретом Ельцовой. "Что, взяла, - подумал я с тайным чувством насмешливого торжества, - ведь вот же прочел твоей дочери запрещенную книгу!" Вдруг мне почудилось... ты, вероятно, заметил, что глаза en face всегда кажутся устремленными прямо на зрителя... но на этот раз мне, право, почудилось, что старуха с укоризной обратила их на меня.
Я отвернулся, подошел к окну и увидел Веру Николаевну. С зонтиком на плече, с легкой белой косынкой на голове, шла она по саду. Я тотчас вышел из дому и поздоровался с нею.
Я всю ночь не спала, - сказала она мне, - у меня голова болит; я вышла на воздух - авось пройдет.
Неужели это от вчерашнего чтения? - спросил я.
Конечно: я к этому не привыкла. В этой вашей книге есть вещи, от которых я никак отделаться не могу; мне кажется, это они мне так жгут голову, - прибавила она, приложив руку ко лбу.
И прекрасно, - промолвил я, - но вот что дурно: боюсь я, как бы эта бессонница и головная боль не отбили у вас охоты читать такие вещи.
Вы думаете? - возразила она и сорвала мимоходом ветку дикого жасмина. - Бог знает! Мне кажется, кто раз ступит на эту дорогу, тот уже назад не вернется.
Она вдруг бросила ветку в сторону.
Пойдемте сядемте в эту беседку, - продолжала она, - и, пожалуйста, до тех пор, пока я не заговорю с вами сама, не упоминайте мне... об этой книге. (Она как будто боялась произнести имя "Фауста".)
Мы вошли в беседку, сели.
Я не буду говорить вам о "Фаусте", - начал я, - но вы позволите мне поздравить вас и сказать вам, что я вам завидую.
Вы мне завидуете?
Да; вам, как я теперь вас знаю, с вашей душою, сколько предстоит наслаждений! Есть великие поэты, кроме Гете: Шекспир, Шиллер... да и наш Пушкин... и с ним вам надо познакомиться.
Она молчала и чертила зонтиком по песку.
О, друг мой Семен Николаич! если б ты мог видеть, как она была мила в это мгновение: бледная почти до прозрачности, слегка наклоненная, усталая, внутренне расстроенная - и все-таки ясная, как небо! Я говорил, говорил долго, потом умолк - и так сидел молча да глядел на нее...
Она не поднимала глаз и продолжала то чертить зонтиком, то стирать начерченное. Вдруг раздались проворные детские шаги: Наташа вбежала в беседку. Вера Николаевна выпрямилась, встала я, к удивлению моему, с какой-то порывистой нежностью обняла свою дочь... Это не в ее привычках. Потом явился Приимков. Седовласый, но аккуратный младенец Шиммель уехал до света, чтоб не пропустить урока. Мы пошли пить чай.
Однако я устал; пора кончить это письмо. Оно должно показаться тебе нелепым, смутным. Я сам чувствую себя смутным. Мне не по себе. Я не знаю, что со мною. Мне то и дело мерещится маленькая комната с голыми стенами, лампа, раскрытая дверь; запах и свежесть ночи, а там, возле двери, внимательное молодое лицо, легкие белые одежды... Я понимаю теперь, почему я хотел на ней жениться: я, видно, не так был глуп перед поездкой в Берлин, как я до сих пор думал. Да, Семен Николаич, в странном состоянии духа находится ваш друг. Все это, я знаю, пройдет... а если не пройдет - ну, что ж? не пройдет. Но я все-таки собой доволен: во-первых, я удивительный провел вечер; а во-вторых, если я разбудил эту душу, кто может меня обвинить? Старуха Ельцова пригвождена к стене и должна молчать. Старуха!.. Подробности ее жизни не все мне известны; но я знаю, что она убежала из отцовского дома: видно, недаром она родилась от итальянки. Ей хотелось застраховать свою дочь... Посмотрим.
Бросаю перо. Ты, насмешливый человек, пожалуйста, думай обо мне что хочешь, но не глумись надо мною письменно. Мы с тобой старые приятели и должны щадить друг друга. Прощай!
Твой П. Б.
Фауст - 02
ПИСЬМО ПЯТОЕ От того же к тому же Сельцо М...ое, 26 июля 1850. Я давн...
Часы
Рассказ старика 1850 г. Расскажу вам мою историю с часами... I Курьез...
Тургенев Иван
Иван Сергеевич Тургенев
Рассказ в девяти письмах
Entbehren sollst du, sollst entbehren {*}.
"Фауст" (часть 1-ая).
{* Отречься должен ты, отречься (нем.).}
ПИСЬМО ПЕРВОЕ
От Павла Александровича В... к Семену Николаевичу В...
Четвертого дня прибыл я сюда, любезный друг, и, по обещанию, берусь за перо и пишу к тебе. Мелкий дождь сеет с утра: выйти невозможно; да и мне же хочется поболтать с тобой. Вот я опять в своем старом гнезде, в котором не был - страшно вымолвить - целых девять лет. Чего, чего не перебывало в эти девять лет! Право, как подумаешь, я точно другой человек стал. Да и в самом деле другой: помнишь ты в гостиной маленькое, темненькое зеркальце моей прабабушки, с такими странными завитушками по углам, - ты все, бывало, раздумывал о том, что оно видело сто лет тому назад, - я, как только приехал, подошел к нему и невольно смутился. Я вдруг увидел, как я постарел и переменился в последнее время. Впрочем, не я один постарел. Домишко мой, уже давно ветхий, теперь чуть держится, весь покривился, врос в землю. Добрая моя Васильевна, ключница (ты ее, наверно, не забыл: она тебя таким славным вареньем потчевала), совсем высохла и сгорбилась; увидав меня, она даже вскрикнуть не могла и не заплакала, а только заохала и раскашлялась, села в изнеможении на стул и замахала рукою. Старик Терентий еще бодрится, по-прежнему держится прямо и на ходу выворачивает ноги, вдетые в те же самые желтые нанковые панталошки и обутые в те же самые скрыпучие козловые башмаки, с высоким подъемом и бантиками, от которых ты не однажды приходил в умиление... Но, боже мой! - как болтаются теперь эти панталошки на его худеньких ногах! как волосы у него побелели! и лицо совсем съежилось в кулачок; а когда он заговорил со мной, когда он начал распоряжаться и отдавать приказания в соседней комнате, мне и смешно и жалко его стало. Все зубы у него пропали, и он шамкает с присвистом и шипеньем. Зато сад удивительно похорошел: скромные кустики сирени, акации, жимолости (помнишь, мы их с тобой сажали) разрослись в великолепные сплошные кусты; березы, клены - все это вытянулось и раскинулось; липовые аллеи особенно хороши стали. Люблю я эти аллеи, люблю серо-зеленый нежный цвет и тонкий запах воздуха под их сводами; люблю пестреющую сетку светлых кружков по темной земле - песку у меня, ты знаешь, нету. Мой любимый дубок стал уже молодым дубом. Вчера, среди дня, я более часа сидел в его тени на скамейке. Мне очень хорошо было. Кругом трава так весело цвела; на всем лежал золотой свет, сильный и мягкий; даже в тень проникал он... А что слышалось птиц! Ты, я надеюсь, не забыл, что птицы - моя страсть. Горлинки немолчно ворковали, изредка свистала иволга, зяблик выделывал свое милое коленце, дрозды сердились и трещали, кукушка отзывалась вдали; вдруг, как сумасшедший, пронзительно кричал дятел. Я слушал, слушал весь этот мягкий, слитный гул, я пошевельнуться не хотелось, а на сердце не то лень, не то умиление. И не один сад вырос: мне на глаза беспрестанно попадаются плотные, дюжие ребята, в которых я никак не могу признать прежних знакомых мальчишек. А твой фаворит, Тимоша, стал теперь таким Тимофеем, что ты себе представить не можешь. Ты тогда боялся за его здоровье и предсказывал ему чахотку; а посмотрел бы ты теперь на его огромные красные руки, как они торчат из узеньких рукавов нанкового сюртука, и какие у него повсюду выпираются круглые и толстые мышцы! Затылок, как у быка, я голова вся в крутых белокурых завитках - совершенный Геркулес Фарнезский! Впрочем, лицо его изменилось меньше, чем у других, даже не очень увеличилось в объеме, и веселая, как ты говорил, "зевающая" улыбка осталась та же. Я его взял к себе в камердинеры; своего петербургского я бросил в Москве: очень уж он любил стыдить меня и давать чувствовать свое превосходство в столичном обращении. Собак моих я не нашел ни одной; все перевелись. Одна Нефка дольше всех жила - и та не дождалась меня, как Аргос дождался Улисса; не пришлось ей увидеть бывшего хозяина и товарища по охоте своими потускневшими глазами. А Шавка цела и так же лает сипло, и одно ухо так же прорвано, и репейники в хвосте, как быть следует. Я поселился в бывшей твоей комнатке. Правда, солнце в нее ударяет, и мух в ней много; зато меньше пахнет старым домом, чем в остальных комнатах. Странное дело! этот затхлый, немного кислый и вялый запах сильно действует на мое воображение: не скажу, чтобы он был мне неприятен, напротив; но он возбуждает во мне грусть, а наконец унылость. Я, так же как и ты, очень люблю старые пузатые комоды с медными бляхами, белые кресла с овальными спинками и кривыми ножками, засиженные мухами стеклянные люстры, с большим яйцом из лиловой фольги посередине, - словом, всякую дедовскую мебель; но постоянно видеть все это не могу: какая-то тревожная скука (именно так!) овладеет мною. В комнате, где я поселился, мебель самая обыкновенная, домодельщина; однако я оставил в углу узкий и длинный шкаф с полочками, на которых сквозь пыль едва виднеется разная старозаветная дутая посуда из зеленого и синего стекла; а на стене я приказал повесить, помнишь, тот женский портрет, в черной раме, который ты называл портретом Манон Леско. Он немного потемнел в эти девять лет; но глаза глядят
так же задумчиво, лукаво и нежно, губы так же легкомысленно и грустно смеются, и полуощипанная роза так же тихо валится из тонких пальцев. Очень забавляют меня шторы в моей комнате. Они когда-то были зеленые, но пожелтели от солнца: по ним черными красками написаны сцены из д"арленкуровокого "Пустынника". На одной шторе этот пустынник, с огромнейшей бородой, глазами навыкате и в сандалиях, увлекает в горы какую-то растрепанную барышню; на другой - происходит ожесточенная драка между четырьмя витязями в беретах и с буфами на плечах; один лежит, en raccourci {в ракурсе (франц.).}, убитый словом, все ужасы представлены, а кругом такое невозмутимое спокойствие, и от самых штор ложатся такие кроткие отблески на потолок... Какая-то душевная тишь нашла на меня с тех пор, как я здесь поселился; ничего не хочется делать, никого не хочется видеть, мечтать не о чем, лень мыслить; но думать не лень: это две вещи разные, как ты сам хорошо знаешь. Воспоминания детства сперва нахлынули на меня... куда я ни шел, на что ни взглядывал, они возникали отовсюду, ясные, до малейших подробностей ясные, и как бы неподвижные в своей отчетливой определенности... Потом эти воспоминания сменились другими, потом... потом я тихонько отвернулся от прошедшего, и только осталось у меня в груди какое-то дремотное бремя. Вообрази! сидя на плотине, под ракитой, я вдруг неожиданно заплакал и долго бы проплакал, несмотря на свои уже преклонные лета, если бы не устыдился проходившей бабы, которая с любопытством посмотрела на меня, потом, не обращая ко мне лица, прямо и низко поклонилась и прошла мимо. Я бы очень желал остаться в таком настроении (плакать, разумеется, я уже больше не буду) до самого моего отъезда отсюда, то есть до сентября месяца, и очень был бы огорчен, если б кто-нибудь из соседей вздумал посетить меня. Впрочем, опасаться этого, кажется, нечего; у меня же и нет близких соседей. Ты, я уверен, поймешь меня; ты знаешь сам по опыту, как часто бывает благотворно уединение... Оно мне нужно теперь, после всяческих странствований.
А скучать я не буду. Я привез с собой несколько книг, и здесь у меня библиотека порядочная. Вчера я раскрыл все шкафы и долго рылся в заплесневших книгах. Я нашел много любопытных, прежде мною не замеченных вещей: "Кандида" в рукописном переводе 70-х годов; ведомости и журналы того же времени; "Торжествующего хамелеона" (то есть Мирабо); "Le Paysan perverti" {"Развращенного крестьянина" (франц.).} и т. д. Попались мне детские книжки, и мои собственные, и моего отца, и моей бабки, и даже, представь себе, моей прабабки: на одной ветхой-ветхой французской грамматике, в пестром переплете, написано крупными буквами: Ce livre appartient a m-lle Eudoxie de Lavrine {Эта книга принадлежит девице Евдокии Лавриной (франц.).} и выставлен год - 1741. Я увидал книги, привезенные мною когда-то из-за границы, между прочим гетевского "Фауста". Тебе, может быть, неизвестно, что, было время, я знал "Фауста" наизусть (первую часть, разумеется) от слова до слова; я не мог начитаться им... Но другие дни другие сны, и в течение последних девяти лет мне едва ли пришлось взять Гете в руки. С каким неизъяснимым чувством увидал я маленькую, слишком мне знакомую книжку (дурного издания 1828 года). Я унес ее с собою, лег на постель и начал читать. Как подействовала на меня вся великолепная первая сцена! Появление Духа Земли, его слова, помнишь: "На жизненных волнах, в вихре творения", возбудили во мне давно не изведанный трепет и холод восторга. Я вспомнил все: и Берлин, и студенческое время, и фрейлейн Клару Штих, и Зейдельманна в роли Мефистофеля, и музыку Радзивилла и все и вся... Долго не мог я заснуть: моя молодость пришла и стала передо мною, как призрак; огнем, отравой побежала она по жилам, сердце расширилось и не хотело сжаться, что-то рвануло по его струнам, и закипели желания...
